К этой черте последнего императора можно относиться по-разному. Но совершенно ясно, что уж кто-кто, а дореволюционная элита не имела никакого морального права упрекать Николая II за нее. Он делал все, от него зависевшее, чтобы при неизбежной трансформации общественно-экономического строя России группы старой элиты постепенно и безболезненно вживались в новый буржуазный порядок.
Политика Николая II была жестко детерминирована классовыми рамками. Последний царь не выходил за них и твердо блюл интересы российской элиты. Политический крах самодержавия был не его личной неудачей, а историческим поражением российских элитных классов вообще.
Однако среди современников Николая II мало кто осознавал эту роковую связь между монархией и элитой. Николай II понимал ее глубоко и отдавал себе отчет в том, что гибель старого строя будет одновременно гибелью прежней элиты. Именно этим объясняется его упорство в отстаивании прерогатив самодержавия, его, как казалось многим со стороны, «нежелание поделиться властью». Царь был убежден, что претендующая на власть либеральная часть элиты вернее погубит себя, когда дорвется до рычагов реального управления страной, ибо не сможет с ними совладать. И разве, глядя на совершившееся, не приходится признать полную правоту его политического предвидения или чутья?!
Растиражированное политическими противниками царя мнение о «безволии» Николая II, отсутствии у него собственной позиции, его подверженности сторонним влияниям опровергается самим фактом незыблемой преданности государя идеалу самодержавия. При ближайшем же рассмотрении, во всех политических действиях царя обнаруживается наличие твердой и непреклонной воли. «Его манеры настолько скромны и он так мало проявляет внешней решимости, что легко придти к выводу об отсутствии у него сильной воли, – сообщал германский посол в России своему правительству вскоре после восшествия Николая II на престол, – но люди, его окружающие, заверяют, что у него весьма определенная воля, которую он умеет проводить в жизнь самым спокойным образом»79.
Воля Николая II проявлялась не в импульсивных порывах и демонстративном подавлении чужого мнения, а в неуклонном следовании к поставленным целям. Он был «человеком длинной воли», как с восхищением назвал подобный тип политиков реакционный итальянский философ ХХ века Юлиус Эвола.
В последнее время про Николая II стала распространяться другая легенда: что его политическое поражение было обусловлено его недостаточной решительностью в борьбе с революцией. В наиболее грубой форме такая позиция выражается следующим образом: если бы царь вовремя перестрелял всех революционеров, то они не убили бы его. Эта точка зрения вообще ни на чем не основана. Она противоречит как реальным фактам, так и идеальным целям царствования.
Безусловно, что Николай II, как все душевно здоровые люди, не был излишне жестоким человеком. Но неверно полагать, что он воздерживался от репрессий в отношении политических врагов по каким-то ложно понятым соображениям морали или религиозности. К репрессиям Николай II прибегал в меру государственной необходимости и в соответствии с царским долгом, как он сам понимал эти материи. Он без заметного колебания разрешил применить оружие против мирных манифестантов 9 января 1905 года. Впоследствии он собирался отдать приказ о введении диктатуры в октябрьские дни 1905 года. Но в тот момент его воля оказалась парализована саботажем его ближайшего же окружения, и ему пришлось пойти на политические уступки. Еще более фатально он оказался скованным своим окружением в февральские дни 1917 года, когда намеревался двинуть войска на подавление восстания в Петрограде.
Собираясь во всех этих случаях действовать решительно, не останавливаясь перед большим кровопролитием, Николай II защищал не личную власть, не личный статус. Его он в те моменты вернее всего сохранил бы соглашением с оппозиционными группами элиты. Николай II отстаивал принцип самодержавия, в котором, как он верил, заключалось благо России. И отстаивал его до конца. В последнем государе отживающий политический режим имел своего самого решительного и энергичного защитника.
Необходимо помнить, что среди политических противников самодержавия значительное место занимали элитные группы русского общества. Борясь с оппозицией в их рядах, самодержавию, по необходимости, приходилось соразмерять силу репрессий. Еще один закономерный парадокс: любые проскрипции элиты ослабляли бы социальную опору монархии. Глубинные интересы монархии и российских имущих классов были связаны неразрывно. Пусть мало кто из элитариев в начале ХХ века осознавал эту связь. Зато ее прекрасно осознавал сам государь. Во внутриэлитной борьбе царь, естественно, применял другие средства, чем в борьбе с революционерами. Таким образом, мнение о политической «мягкотелости» Николая II лишено всяких оснований.
Одним из мотивов фрондирования элиты в царствование Николая II стали некоторые свойства его политического менеджмента. Весьма характерным примером здесь может служить отставка председателя Совета министров и министра финансов В. Н. Коковцова в январе 1914 г. В личном письме царь объяснил премьеру его увольнение тем, что, по сложившемуся у него убеждению, «соединение в одном лице должности председателя Совета министров с должностью министра финансов или министра внутренних дел – неправильно и неудобно», а также тем, что на этом посту должен находиться «только свежий человек»80. Однако вместо 60-летнего Коковцова премьером был назначен 74-летний (!) И. Л. Горемыкин, а министром финансов – лишь ненамного более «свежий» П. Л. Барк (55 лет). Впоследствии Николай II допустил совмещение поста премьера с одним из ключевых министерских постов явно «несвежим» человеком (68-летний Б. В. Штюрмер в 1916 г.), так что выдвинутые в письме причины отставки были надуманными и неискренними. Показательно и то, что царь не сообщил об истинном мотиве увольнения Коковцова – о своем намерении ввести в России «сухой закон», чему министр, по финансовым соображениям, противился.
Ну и что из того?! Да, эта черта царя вызывала недовольство, порождала толки о двуличии, о двоедушии императора. Отставленные таким путем министры охотно могли поверить слухам, будто их отставка была вызвана влиянием на царя пресловутого Распутина или кого-то еще. Легче легкого сказать, что царь мало заботился о своем имидже среди ближайшего окружения. Но ведь в XIX веке, уже и после убийства Павла I, бывали русские самодержцы с гораздо худшим характером. Однако в их времена никому не приходило в голову именно на этом основании создавать политическую оппозицию и играть в революцию. Это был надуманный предлог для недовольства царем. И он яснее всего показывает, что именно в правящей элите всегдашние «слуги царевы» в этот период, независимо от личных качеств царя, утрачивали этику государственного служения.
В этой связи можно вспомнить сцену из недописанного Н. В. Гоголем второго тома «Мертвых душ», где тяжелый по характеру обращения с людьми, но лично честный генерал-губернатор вразумляет подчиненных: «Все-таки скорей подчиненному следует применяться к нраву начальника, чем начальнику к нраву подчиненного. Это законней по крайней мере и легче, потому что у подчиненных один начальник, а у начальника сотни подчиненных». При любом, даже самом демократическом строе чиновники зачастую вынуждены терпеть значительно более грубые бестактности от своих начальников, чем те, которые позволял себе Николай II (если то, что он допускал, вообще повернется язык назвать бестактностями). То, что обычно (и даже больше!) терпят от мелкого столоначальника, здесь не хотели прощать царю! Ясно, что в данном случае дело заключается не в личных свойствах государя, на редкость деликатного судя по многим, даже недоброжелательным к нему, свидетельствам, а именно в этическом перерождении правящего класса. Это был объективный процесс, остановить который было не под силу любому, кто бы ни оказался в то время на месте Николая II.
