Самое смешное – они недолюбливали Энцо вовсе не потому, что у Адама был с ним секс и любовь (любовь ли? считал ли так Энцо? а сам Адам?), в общем – близость. Заподозри родители нечто подобное, они бы тут же сослали сына в лагерь для бывших геев – он бы и глазом моргнуть не успел.
Нет, их бесило, что Энцо – католик.
Адам снова рассмеялся в голос. Видать, эндорфины уже взялись за работу.
– Ты хотя бы свидетельствовал для него? Пытался научить его Евангелию? – однажды спросил отец. – Ибо такова воля Божия.
– Они каждое воскресенье ходят в церковь, пап. У них свой Бог.
– Не богохульствуй.
– Да в каком месте это бого…
– Ты давно мог открыть ему глаза на ересь папства.
– А, так вот с чего надо начинать отношения с людьми! Ну-ну.
– Опомнись, Адам! В тебе столько… столько харизмы! Когда же ты направишь ее в нужное русло?..
– Что, правда? У меня есть харизма? – искренне удивился Адам.
– Побольше, чем у Мартина. – Папа произнес это так, словно наконец признал неприятный факт. – Твой брат… У него много других достоинств, но говорить, как ты, он никогда не умел. У тебя язык подвешен. Я молил Господа, чтобы у меня родился сын-проповедник. Господь внял моим мольбам и с присущим ему чувством юмора послал мне двух сыновей: один верует всей душой, но лишен таланта, а второй талантлив, но не верует.
– Как-то это не очень по отношению к Марти…
– Просто научи друга нашей вере, сынок. Стань для него свидетелем. – Адама в очередной раз ждало потрясение: в глазах отца стояли слезы. – Я ведь знаю: ты можешь быть очень, очень убедителен.
«Что ж, – подумал Адам, – язык у меня и впрямь подвешен: такое вытворял с Энцо! Это точно было убедительно».
Вслух, конечно, он ничего подобного не сказал.
Тот разговор с отцом его здорово смутил. Смутили не папины проповеди, разумеется, а его внезапная откровенность: уж очень давно он не говорил, что возлагает на Адама какие-то надежды. Родители словно увидели в нем блудного сына и решили посмотреть, чем закончится история.
Только Адама это почему-то не радовало – даже эндорфиновый приход под конец пятой мили не помог. Он собрался с силами и прибавил шагу.
Все же он любил Энцо. Любил. И пусть то была юношеская любовь – чувства сперва пятнадцатилетнего, а потом семнадцатилетнего подростка, – разве это ее умаляет? Болваны из «Ромео и Джульетты» были и то младше. Почему люди, становясь взрослыми, автоматически начинают отрицать и принижать испытанное в юности? Ну да, все осталось позади, и что?! Разве чувства – в те мгновения, когда он их испытывал – потеряли свою силу и остроту? Истина всегда здесь и сейчас, даже когда ты юн. Особенно когда ты юн.
Адам любил Энцо.
А потом Энцо – по какой-то необъяснимой причине – вдруг разлюбил Адама. Они вроде как стали «друзьями» (а вот это уж полный бред!). Адам не свидетельствовал для Энцо, не показывал ему веру от дел своих, зато показал любовь. Если он такой харизматичный и убедительный, как говорит папа, почему же Энцо не ответил ему взаимностью?
– Черт, – выдохнул Адам и оперся руками на колени, тяжело дыша…
– Черт, – слышит она, шагая через лес.
И вновь этот укол в сердце.
Ей хочется пойти на голос, что-то влечет ее в том направлении – быть может, попросту тепло другого человека. Она делает шаг, два, три, четыре, пять в глубину леса…
Но тепло вновь исчезает, уходит от нее.
Ничего. Если это тот, кого она ищет, рано или поздно они встретятся.
Уж это она знает наверняка.
…и обливаясь потом. Пот капает с его носа – три, четыре, пять черных капель на дорожке. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как он расстался с Энцо – и все эти месяцы он прекрасно проводил время с Линусом (вот повезло-то, а? учитывая, что он учится в обычной школе на окраине городской окраины!), эти месяцы были полны смеха и нежности.
Почему же ему до сих пор больно?
– Ты чего, сынок? – спросил тот самый старик на самодельном велике.
Адам вытащил из уха один наушник.
– Да ничего. Ерунда… Просто разбитое сердце.
– Мой тебе совет, – сказал старик, не прекращая крутить педали. – Выпей виски. Да побольше!
– Ха! – Адам помотал головой и побежал дальше.
И вот, на тридцать шестой минуте пробежки (он проверил часы на мобильнике), наступил долгожданный момент, когда вся боль отступила. Ноги двигались ритмично, правильно работали руки, да и каденс был что надо.
«Я силен», – почти сознательно подумал Адам. Я силен. И побежал еще быстрее.
Все же родители его любят. Пусть странно и по-своему, но любят – а как иначе? Только их любовь почему-то зависит от степени его послушания, готовности следовать определенному своду правил. Если уж начистоту, эти правила Адаму известны и понятны. Загвоздка только в послушании.
Зато он знает, что такое любовь. И еще он любим – пусть даже любит его одна Анджела. Кстати, именно она открыла Адаму глаза на его чувства к Энцо (и она же рассказала о них самому Энцо). Адам тогда только начал разбираться в буре эмоций, которую вызывали в нем парни, и даже каким-то чудом лишился девственности (но это уже совсем другая история). Так что нет, он не пытался душить в себе любые внутренние порывы, однако Анджела почему-то уперлась и решила как можно скорее расставить все точки над «i».
– Допустим, мне хочется поцеловать Шелли Морган, – сказала она однажды.
Адам покосился на подругу. Они сидели на подушках в телевизионной комнате у нее дома.
– Да ты что?
– Ну да. А кому не хочется? Она же наполовину вампир, наполовину хомячок!
– И тебя от этого прет?
– От этого прет почти всех. Кроме тебя. Короче, умолкни, сейчас я говорю. Даже если бы мне хотелось поцеловать Шелли Морган, это совсем не мешало бы мне мечтать о Курте Моргане.
– Фу. Ты с ним целовалась, между прочим! Этот персиковый пушок на щечках – буэ.
– Серьезно? А мне кажется, это так трогательно. Ладно, не суть. Допустим, с утра мне хочется поцеловать Шелли Морган, а вечером того же дня – Курта Моргана. Получается, кто я?
– Э-э… озабоченная?
– Нет, ты должен был ответить «би», и тогда я бы на тебя наорала. Или ты мог сказать «шлюха» – вот тогда бы я точно на тебя наорала!
Минуту-другую они молча глазели на экран телика: зомби-деревенщина сдирал кожу со смазливого-но-тупого-и-с-ног-до-головы-эпилированного качка из студенческого братства. У Адама и Анджелы было много общего, в частности – нелюбовь к душещипательным подростковым киношкам. Ужасы рулят, ага.
– Жесть, – сказала Анджела, отправляя в рот чипсину.
– Погоди. Так разве это не делает тебя «би»?
– О боже, нет! Лишь бы ярлык на человека навесить, да?
– Приехали.
– Я это к чему: зачем вообще как-то себя называть? Ведь если никак себя не называть – ура, свобода! Да здравствует самореализация! Да здравствуют гибкость мышления и широкие взгляды, долой закоснелость, ярлыки и вот это вот все.
– А если так: познание самого себя порой не менее важно, чем гибкость мышления?
– Как ты можешь быть уверен, что тебе нравятся одни мальчики? Почему не хочешь оставить себе право выбора?
– Потому что я так воспитан: есть лишь один правильный путь. И все остальные пути – неправильные. Нельзя сходить с выбранной дороги.
– Так тем более…
– Я не договорил. Когда до меня наконец дошло главное – что я не такой, каким меня считали, а вообще другой, – вот тогда-то, Эндж, ярлык перестал быть тюрьмой, а стал целым миром, огромной картой, причем моей собственной. Теперь я могу выбирать любые дороги, идти куда захочу и, возможно, когда-нибудь найду в этом мире свой дом. Ярлык в моем случае оказался не закрытой дверью, а ключом.
Анджела задумчиво хрустнула еще одной чипсиной.
– О’кей. Принимается.
– И вообще, если бы мне нравились девчонки, то в первую очередь я бы втрескался в тебя!
