Цезарь слушал не перебивая. Горячих и быстрых на слова галлов переговорить невозможно, особенно когда они не хотят никого слушать. Таков уж характер. Унять их может только друид или глубоко уважаемый человек, старый князь. Попытки заставить их молчать ни к чему хорошему не приводили. Галлы замыкались и вообще отказывались что-либо обсуждать. Цезарь давно уяснил это, и всегда давал им возможность высказаться, и лишь потом начинал говорить сам.

   -- Ты чего-то боишься, Думнориг? - спросил он, когда говорливость галлов пошла на спад.

   -- Я ничего не боюсь! - вздёрнулся князь. Иного ответа и ждать было трудно.

   -- В чём же дело?

   -- Не было такого уговора, что кто-то из нас отправиться в Британию! Ты сам решаешь, когда и что делать! Нас не спрашиваешь!

   -- Конечно сам, - пожал плечами Цезарь. - А когда-то было по-другому?

   Галлы опять зашумели и придвинулись ближе. Прошли те времена, когда они беспрекословно подчинялись каждому приказу. Привыкли. А может, восстание менапиев придало им смелости. Индутиомар кричал едва не в лицо Цезарю, брызгая слюной на расставленное на столе угощение. Росций пытался встать между князем и императором, но Теутомат бесцеремонно отодвинул его в сторону. Даже по мудрому невозмутимый Коррей силился что-то доказать стоявшему напротив Лабиену. Да, на этот раз галлы действительно растревожились не на шутку. На раскрасневшихся лицах проступили пятна неподдельной ярости. Того и гляди за мечами потянуться. Стражники у выхода дёрнулись наводить порядок, но Цезарь жестом остановил их.

   Чего-то они всё-таки испугались. Теперь-то Цезарь точно знал, что не оставит вождей на берегу, как бы не отпали без него. Он обвёл взглядом преторий. В стороне от всех прислонившись спиной к колышущейся коже палатки стоял Амбиориг. Он не проронил ни слова и, казалось, не слышал и не видел, что происходит вокруг. Невозмутимый и... покорный?

   -- Амбиориг... что же ты молчишь?

   Князь эбуронов вздрогнул от неожиданности, не поверив, что обращаются к нему, оглянулся. Потом почтительно склонил голову и отчётливо, чтобы слышали все, произнёс.

   -- Я поступлю так, как скажет Цезарь!

   И галлы разом замолчали, словно иссяк неиссякаемый лесной родник, не прерывавший своего шёпота даже в лютую зимнюю стужу. Бодуогнат повернулся, хотел что-то сказать, но лишь вздохнул и махнул рукой.

   -- Похвально... похвально. Вот как должны отвечать преданные союзники Рима, берите пример.

   Больше никто спорить не стал, и Цезарь распустил собрание.

   -- Как я сказал, так и будет. Готовьтесь к походу, - напутствовал он галлов.

   С улицы потянуло холодком. Скоро, очень скоро подуют северные ветра, небо закроют плотные свинцовые тучи и на землю падут первые хлопья снега. Уже сейчас в низинках недоступных морскому духу собираются мутновато-серые комья туманов, предвестники надвигающейся зимы, а в морских заливах оперившиеся птенцы пробуют себя в полёте.

   На побережье зима проявлялась не так ярко, скорее, поздняя осень или ранняя весна. Но чем дальше вглубь страны, тем сильнее становились морозы, медленнее время, тяжелее дыхание. Непривычным к такому холоду римлянам приходилось туго. В первую зиму едва ли не половина армии слегла от болезней. Учитывая предыдущий опыт, к следующей зиме готовились с лета. Пришлось заводить другие правила, закупать новую одежду. Раньше смеялись, с презрением называли галлов "шароварными". Теперь на собственном опыте убедились, что не всё так смешно, как кажется.

   Цезарь поднял бокал с вином и, мысленно вознося молитву Юпитеру и Нептуну, плеснул несколько капель на походный алтарь. Жадный язычок пламени слизнул вино и потянул к верху сизоватую пахнущую виноградом струйку дыма. Он ежедневно молил богов даровать попутный ветер для похода в Британию, чтобы ещё до холодов вернуться назад и встать на зимние квартиры. Даже галльская одежда не согреет так, как деревянные стены казарм и жаркий огонь в камине.

   -- Хороший запах. Богам понравиться...

   Цезарь резко обернулся.

   -- Амбиориг?! Что тебе?..

   Эбурон смял пальцами край плаща. На широкоскулом лице, как в воде, отразилось сомнение. И боль. Сколько сил стоило ему перешагнуть через себя, через свою гордость, чтобы о чём-то просить римлянина!

   -- Цезарь... отпусти сына!..

   Цезарь не сразу понял, о чём тот просит. Нельзя думать о богах и суетном мире одновременно. Потом вспомнил русые локоны, волнами ниспадающие на плечи, голубые совсем по-детски открытые глаза. И ответил:

   -- Сына? Но... я не держу его. Он свободен.

   -- Цезарь, - Амбиориг заговорил быстро, захлёбываясь словами, - клянусь тебе всем святым, что у меня есть! Клянусь любовью моей жены! Честью своего рода! Памятью своих предков! Я никогда не нарушу верность тебе, и ты никогда ни в чём меня не попрекнёшь!.. Отпусти сына!

   Раздражение колким шаром разрасталось в груди и, набирая силу, рвалось наружу. Цезарю стоило огромного труда остановить этот шар и загнать обратно. Он клянётся! Надо же. Пусть будет благодарен, что удостоился чести называться римским союзником. Его союзником! А не гниёт в земле, как того требовала справедливость.

   -- Я не держу его, - повторил Цезарь. - Ты, наверно, чего-то недопонимаешь, Амбиориг. Твой сын свободен, он сам волен распоряжаться собой.

   -- Он говорит, что ты обещал...

   -- Я обещал открыть ему двери в мир, который он так жаждет познать! Я впервые встречаю галла с такой тягой к знаниям, и мне это нравится. Думаю, его решение изменить свою жизнь достойно понимания.

   -- Но это мой сын, Цезарь, и только я могу решать, что он должен делать. Таково право отца! Ты же даже не спросил меня...

   Раздражение вновь подкатило к горлу.