В тот день в парке ему случилось поступить хоть и спонтанно, но благородно. Раздумья никогда не мешали ему внимать Вселенной, и край его глаза запечатлел вот какую любопытную сценку из птичьей жизни. Некий желторотый птенец прятался в траве на неразумно близком от шаркающего любопытства расстоянии, вместо того чтобы встречать зарю своей жизни в гнезде. Его возбужденная мать часто и суетливо пикировала с неба и черной иглой клюва вводила в него детское питание, словно обилием пищи рассчитывая ускорить его взросление. Птенец тянул к ней из травы голову, принимал корм и снова исчезал. Происходило это, как им обоим казалось, скрытно и выглядело трогательно. По правде говоря, шансы птенца были невелики (странно, что его до сих пор еще не съели), но самоотверженность и вера мамаши в его будущий полет воодушевляли. Шмаков отвлекся, с умилением наблюдая за беззаветными усилиями птицы и надеясь, что ее дитя если и будет съедено, то не на его глазах.

Вдруг откуда ни возьмись рядом с птенцом объявился пес дурашливой породы и обнаружил его. Птенец, раскинув крылья и коротко подскакивая, ринулся по траве к пруду, на берегу которого все и происходило, скатился вниз на камни и через них оказался в воде, где его уже поджидала водяная крыса. С суши его настиг пес и, расставив лапы, навис над ним жутким косматым чудовищем. Драматизм сцены был поистине гамлетовский.

Со своих наблюдательных постов заголосили бабушки, заплакали дети (оказывается, птенцу только казалось, что он невидим), застонала, распарывая воздух, как застежка молнию, мать-скворчиха. Очнулся и Шмаков. Ругая на ходу туповатого хозяина пса, который, водрузив на жирные щеки толстые очки, зевал в стороне, он коршуном слетел вниз, отогнал пса и подхватил птенца в ладони. Трепет крошечного сердца лишний раз подтвердил, что страх не имеет размера, ни разума. Под возгласы ликующих бабушек и пронзительные вопли скворчихи Шмаков отнес птенца подальше от пруда и спрятал в густой траве. И хотя шансов у птенца от этого больше не стало – напротив, по детским понятиям Шмакова птенец, побывавший в руках человека, мамашей не признается – расчет тут был на эволюцию, которая, как известно, иногда не лишена сострадания. Совершив вмешательство в ее планы, Шмаков отступил и некоторое время приглядывался к месту происшествия. Бабушки с детьми разбрелись, пес увел хозяина, скворчиха исчезла, а в обозначенном пространстве вдруг пропали звуки, остановилось время, возникла и повисла некая укоризна. Инженер продолжил кружение по парку, смущенный тем, что его произвол нарушил нечто предопределенное. Нет ничего более чреватого и самонадеянного, чем расплетать и заплетать косы судьбы.

– Кха-кха! – прокашлялся кто-то за его спиной.

Он обернулся. Невысокий опрятный старичок, незаметно подкравшись, зацепился за него взглядом, как багром.

– Поздравляю, вы совершили доброе дело! – проскрипел он, ковыряя Шмакова глазами.

– Вы думаете? – хотя, что тут сомневаться – конечно, доброе.

– Безусловно, безусловно!

– Ерунда…

Шмаков вежливо глядел на старичка, ожидая, когда тот подаст заключительную реплику и освободит сцену. Выход навязчивого старца в его пьесе не был предусмотрен.

– В наше время далеко не каждый готов привлечь к себе внимание добрым делом! – не унимался старичок.

– О чем тут, ей-богу, говорить! Вот если бы я спас ребенка!.. – захотел поставить точку легким оттенком нетерпения Шмаков.

И тут ему пришло в голову, что событие, запущенное птенцом и в котором он сам посильно участвовал, продолжается, поменяв координаты и затягивая в себя новые лица. Это значило, что некоторые разорванные им связи срослись таким вот странным образом и, возможно, дали боковые побеги. Ему вдруг стало интересно, какой силы пружина заложена в точке отсчета и к чему она может подтолкнуть, если ей не препятствовать. Он остался на месте, рассматривая лицо незваного собеседника.

Это было не лицо, а сильно пересеченная местность. Это была не кожа, а выцветшая драпировка заброшенной витрины. К этому прилагались портьеры щек, выскочка-нос и взвинченный седой хохолок. Ну, и конечно глаза – они смотрели на Шмакова, будто лекала примеривали. Было им всем за семьдесят.

– Вы это обязательно сделаете, когда придется. Но вот что интересно – я вас здесь раньше не видел! – не отставал старичок, смягчая взгляд. Он явно искал знакомства.

Имея в запасе полчаса, Шмаков не стал выкобениваться и поддержал разговор:

– И тем не менее, я здесь бываю довольно часто.

– Должен вам сказать, что вы мне симпатичны! – заявил вдруг старичок, минуя стадию обнюхивания.

Шмаков смутился.

– Что же во мне такого симпатичного вы нашли?

– Долго объяснять. Знаете, с некоторых пор я отношусь ко времени крайне экономно и не трачу его по пустякам. И если я выбрал вас – значит, так надо.

– Извиняюсь, что вы имеете в виду? – своенравно справился Шмаков.

– Позвольте, молодой человек, объясниться без обиняков, даже если вы сочтете меня после этого сумасшедшим!

– Извольте! – окончательно растерялся Шмаков, но до бегства не опустился, а продолжал стоять, прикидывая в уме возможные последствия их общения.

– Так вот, я должен вскоре покинуть ваш мир. Нет, нет, не умереть, а покинуть! Это разные вещи! А перед этим…

– Не желаете прогуляться? – перебил Шмаков, чтобы как-то проявить волю.

– Да, конечно! Кстати, как вас зовут? – подхватил старичок ускользающую власть.

– Михаилом, если не возражаете! – помедлив, представился Шмаков.

– А меня Сергей Сергеичем!

И утратив безымянность, они двинулись кружить по дорожкам, раздвигая тень и попирая солнечные прорехи.

– По моим наблюдениям парки в первую очередь любят посещать няньки с детьми, собаки с владельцами и поэтические натуры. Мне кажется, вы относитесь к последним, – солировал старичок, отступив от первоначальной темы.

– Ну, если я не похож на нянек и собак… – подал Шмаков надежду.

– То есть, все-таки, сочиняете? – подхватил старичок.

– Да так, несерьезно, больше для себя…

– Ах, какое в высшей степени удачное совпадение! – возбудился старичок. – В таком случае я дам вам возможность донести до человечества поразительные истины, поразительные! Вы моментально прославитесь! Так вот знайте, что грядет… нет, не конец света, а великая, величайшая метаморфоза!..

Старичок остановился и обратился к Шмакову лицом. Оно у него разгладилось, глаза воспылали, хохолок воспарил над высоким лбом. Воодушевление его не имело предела. Шмаков смотрел на него, жалея потраченное время:

"Ах ты, господи! А ведь и верно – сумасшедший…"

– Думаете, я сумасшедший? Что ж, привычное дело, все так думают. Только это в высшей степени недальновидно. Вначале следует хотя бы выслушать…

– Знаете что, Сергей Сергеич! Мой Пегас – птица вольная и в целлофане не нуждается! – воскликнул Шмаков.

– А разве вам не интересно знать, что станет с вашим Пегасом в недалеком будущем? – тут же прищурился старичок.

– Что захочу – то и станет!

– А вот и нет, а вот и нет, молодой человек! Станет то, что знаю только я!

Они резко затормозили и оказались лицом к лицу. Шмакову, для того чтобы старик отцепился, оставалось только с ним сцепиться.

– Знаете что, – начал Шмаков, – я, вообще-то, человек культурный, и только поэтому…

– Вижу, вижу, и оттого возлагаю на вас мои последние надежды! – заговорил старичок повышенным тоном. – Вы культурный и опрятный молодой человек. Будь на вашем месте неопрятный тип, у которого волосы на груди растут через майку, я бы ни за что к нему не обратился! – подступал старичок.

– Какие волосы? Причем тут майка? Слушайте, чего вы ко мне привязались? Не хочу я с вами разговаривать! Вы точно сумасшедший! – громко отступал Шмаков. Да что ж ему теперь, бегством спасаться? Да ведь это же позор и ни на что не похоже! Шмаков представил свою улепетывающую фигуру, свой жалкий, скомканный вид, попытки сохранить достоинство, да если старик вдобавок станет кричать ему в спину и люди услышат и решат, что из них двоих идиот – он и будут провожать его насмешливыми взглядами до самого выхода! Как же он после этого появится здесь вновь? Нет, это никуда не годится!