…У тёти Дины за столом: муж Георгий в военной форме, они вообще-то познакомились на фронте, где тётя Дина, тогда медсестра Дина, вынесла его раненого с поля боя, а сейчас подкладывает ему на тарелку ещё гречневой каши; трое ребятишек, один худой (старший) и двое толстых. Учат меня пользоваться вилкой, держать её «не как ложку, а как карандаш. Вот так, правильно». Вид из окошка кухни: мальвы белые, мальвы розовые, космея, георгины, мальвы красные…

Московское общежитие: Галя подаёт какие-то наши бумажки коменданту. Она постриглась под мальчика, ровная прямая чёлка занавешивает крылатые брови. У коменданта лицо квадратное, свирепое. В комнатке нашей – стол и две койки. На той что у окна – Галя. Сидит скрючившись и зубрит, зубрит… К ней приходит поклонник по имени Бегенч, из Ашхабада, он уже провалился, уезжает домой; и приглашает он Галю на Ленинские Горы, полюбоваться на прощанье, но она не может, предлагает взять меня вместо себя… Липы, рябинки… Ёлочки… Перепрыгиваю через канаву – Бегенч подаёт руку.

Kарабкаемся по откосу. Я, по привычке, пытаюсь отыскать в траве, выжженной солнцем, землянику, но тщетно: здесь она не растёт…

Бегенч уехал, и приходит вскоре открытка из Ашхабада, мне, а не Гале (вопросительно-суровый взгляд из-под крылатых бровей). Потом экзамен по математике, письменный (алгебра). Hа Галю находит столбняк, от моей же помощи – в виде готового решения, только переписать – из гордости отказывается, потом всё-таки решилась, берёт мой листочек (под столом), но поздно: по рядам идёт человек в полосатой рубашке, серо-голубой, собирает штампованные экзаменационные листы… Она уезжает домой, в Сибирь, а я остаюсь. Я зачислена на первый курс радиофакультета. Новая соседка Лиля… Лия?.. из Вербилок… смеётся, издевается над моей неуклюжестью, над именем моим «допотопным» и, отсмеявшись, спрашивает (тут же её подруги-землячки, тоже из этих Вербилок, их полная комната, четыре или пять): куда это, мол, я исчезаю по воскресеньям (к тёте Дине), к любовнику, что ли? Почему не хожу в общественный душ, что на первом этаже (стесняюсь, там всем друг друга видно), из-за сифилиса, что ли?.. Входит – как всегда, без стука – её ухажер Владик (полное имя его Владимир, но он предпочитает называться Владиком, фамилия же его – Великий), статный брюнет с маленькими глазками; посылает мне воздушный поцелуй, потом говорит обо мне в третьем лице: «Мне кажется, я ей нравлюсь!» Зачем он опять? Ведь именно его внимание ко мне вызывает лиину… лилину злобу. Как одиноко… Сижу в сквере, беззвучно плачу ( слёзы – чем не душ?)

…Матанализ. Преподаватель Куликовский – детская улыбка. Объясняя предмет, исписывая доску формулами, пачкается о мел: руки, лицо, одежда, волосы – всё в мелу, смешной. Раздаёт тетради с проверенными домашними заданиями – моей нет, утеряна… В следующий раз – та же история. Профессор Шаталов – лекции по какому-то разделу физики или электромеханики… Его часто можно было видеть носящимся по теннисной площадке. Длинноногий, стройный, загорелый… Пятьдесят ? Не верилось. Кто-то из студентов перед лекцией – с помощью стульев и друзей – кладёт мелок, а заодно и тряпочку стирать написанное, на самую верхотуру огромной чёрной доски. Входит пританцовывая Шаталов, начинает лекцию… Хочет написать свою формулу – мелка на привычном месте нет. Вскидывает голову – двухметровый бесшумный прыжок – мелок в руке, пишет. В аудитории гул одобрения. Но вот теперь нужно стереть написанное, освободить место для новых формул, нового материала: прыжок-полёт, тряпочка в руке профессора, смахивает ненужную формулу под аплодисменты.

…С соседкой по общежитию – другой, новой, Изабеллой, идём в Третьяковку. Я впервые в жизни в музее, впервые вижу картины. Репин – «Иван Грозный убивает сына». Убил – в ужасе перед содеянным зажимает смертельную рану сына, пытается остановить струящуюся кровь, но тщетно. Сижу на скамейке напротив картины – комок в горле – не в состоянии уйти, вообще пошевелиться… Скоро весна. Некий комсомольский деятель ищет меня. (B чём дело? Я не комсомолка, выбыла автоматически за неуплату членских взносов). Отыскал и просит нарисовать какие-нибудь цветы, весенние, оформить факультетскую стенгазету. Но как он узнал, что я люблю цветы? Ещё в деревне, в детстве: все укладываются спать. Тихо. Наступает темнота, Тьма, и в этой Тьме, в её бесконечном воздушном пространстве,

Цветы, цветы… калейдоскоп Бутонов и соцветий…

И ещё – писала стихи. Вот такие:

СНЕГ

Выпал снег – и сразу растаял,

Только серые лужи оставил,

Да на деревьях лежит охапками,

Полежит – и стекает на землю каплями…

И даже ещё хуже.

B институте устраиваются поэтические вечера-концерты, к нам приезжают поэты: Вознесенский, Евтушенко, Лозовой, Окуджава, Рождественский (порядок алфавитный)… Больше всех мы любим Булата Окуджаву: он выходит на сцену с гитарой, гитара отсчитывает ритм, поэт говорит-напевает о любви, о дружбе, нежности, благородстве. Просто, по-детски мудро. Его стихи-песни поют в походах, на вечерах, в комнатах отдыха: «Из окон корочкой несёт поджаристой…» Почему он больше к нам не приезжает вместе со всеми?.. Проходит полгода, и вот, видим: опять на сцене, среди пяти или шести других. Аплодируем. Кто-то выкрикивает: «Булат, что с Вами было?» Он отвечает – голос тихий, подходит к самому краю сцены, чтобы так ближе к нам, слышнее, но мы и так всё хорошо слышим, ибо в зале – тишина: «Да вот, кто-то прислал мне ужасное письмо… Кто-то от имени студентов вашего института… Анонимное… Обидное…» Зал взрывается: «А Вы не верьте! Мы Вас любим!» Окуджава робко улыбается, гитара припадает к сердцу:

Когда мне не в мочь пересилить беду,

Когда подступает отчаянье,

Я в синий троллейбус сажусь на ходу,

Последний, случайный…

Барокко. Изабелла достала абонементы – для меня и для себя, в концертный зал. Помню: вечер музыки Барокко.Mы пришли, нашли и заняли свои места – сиденья на балконе. Соседка впереди, в предвкушении музыки сидит с закрытыми глазами. Дирижёр (Жук? Жуков? А-а… не помню фамилии…) энергичный, резко повернулся спиной к нам, жестом приказал скрипкам играть. Играют, и вот: сиденья поплыли вниз. Я взмыла над залом и полетела, понеслась вперёд и вверх, и носилась, и парила на волнах музыки до последнего дирижёрского жеста, до резкого поклона публике, нам… Заглянула в програмку: Вивальди… Скарлатти… Альбинони… Гендель («Сарабанда»!) – это всё то, это все те, что заставили меня летать. По возвращению в общежитие – сюрприз: на беллиной кровати спит пьяный мужик… Уф, хорошо ещё, что на столе кем-то оставлена записка-объяснение: это профессор Сологуб с кафедры радиофизики, праздновал со студентами, «обмывал», другими словами, возведение в академики, и вот, понадобилось свободное спальное место. У коменданта был ключ… Ну что ж. Теснимся с Беллой на моей кровати под храп профессора-академика, a рано утром в комнату ныряет согбенный силуэт и выводит Сологуба умываться в туалет. (Ещё он, оказывается, уходит в какое-то военное ведомство. Так шёпотом скажут старшекурсники.)

Весна. В комнате отдыха (диван, а справа от дивана – чёрный профиль пианино) чьи-то руки показывают книгуальбом «Импрессионисты» ( чьи это были руки? Может быть, самого Господа Бога? – Шучу… Беллы? Hет…) о Ван Гоге… Какая самоотверженная жизнь! Я хочу рисовать.

Весна. « Дорогие мои, я выхожу замуж за болгарина.»

…В деревне, будучи ребёнком, видела, запомнила разные обрядовые сценки, в частности, такую, свадебную: по зимней улице бегут бойкие бабёнки, приплясывая несут как знамя ёлку, украшенную лоскутами изодранной простыни; лоскуты должны быть красными («Hевеста честная»), а белые («Невеста нечестная») – ужас и позор. Всю ночь напролёт стоит под окном новобрачных некая бабка-сваха в ожидании окровавленной простыни… Что, как будет со мною? Как это бывает в Болгарии? Его зовут Стойчо, он из Старой Загоры. У него две сестры, их зовут Златка и Кунка. Суффикс «к» в болгарском языке – не пренебрежительный, нет, наоборот… Таю подобно свече. Он принёс мне синие пролески. Глаза его – тоже синие. Синие-пресиние. И поцеловал меня. Восьмого Марта принёс букет синих пролесок и поцеловал, у меня аж температура поднялась. Да, а познакомились мы в столовой: я ела что-то с макаронами, а он подошёл с подносом, спросил, свободно ли место, стул рядом; спросил, как меня зовут… Правда, он пожилой, ему уже двадцать восемь. Ну что ж, видно, судьба такая. Судьба – это такая странная штука: сегодня ты как ни в чём не бывало уплетаешь макароны с толстолобиком… Или с треской? Даже не замечаешь, с чем макароны; а завтра – томишься, сгораешь изнутри, вот-вот умрёшь, и всё что ты хочешь, всё о чем просишь Hебо: увидеть его перед надвигающейся смертью, услышать его… Он пригласил к себе на чай. Одену я красное платье. Сон дивный, дневной: наш десятый «Б», урок литературы; только вместо Зоси, то есть беленькой кудрявенькой Зои Александровны – незнакомый учитель, темноглазый мужчина.*(*может быть, сам Рудольф Штейнер?..) Он читает лекцию о некоем эпическом герое, который «носит в душе эхо старых времён» и «не соответствует своему времени». («Печорин? Oн соответствует…») Встала, одела я красное платье, любимоe ( да, собственно, и единственное, всё остальное – ковбойка и брюки); платье моё из плотного крепа, рукав короткий, подол «татьянкой»; куплено в «Детском Мире»…