Но теперь мне впервые не снились эти разрывные, этот холод, эта боль. Весь сон меня качала волокуша и пахло елкой — просто Новогодний праздник. И обдавало иногда берёзовым дымком. И нежные руки трогали лоб — особенно приятно, потому что лоб горел. Она ладонями остужала.

Иногда я просыпался. Бывало то солнечно, то темно. Спасительница каждый раз была рядом. Сразу же поила бульоном. Куриным. А я думал: «Хорошо, что спасла. А то ведь забыл, что куры заперты в стайке. Так бы и подохли с голоду. А теперь мы их едим».

Я спросил:

— Ты курей кормишь?

Она смеялась:

— Нет, только режу.

— Как медведей?

— Нет, топором.

— Как тебя зовут?

— Мария.

— Дева Пресвятая.

Она усмехнулась грустно:

— Не тяну. Ни на то, ни на другое. Просто Мария.

— Но тебя же мне бог послал? На помощь…

Она снова усмехнулась:

— Просто «ноль-три». Я ведь медик.

— А к нам как попала?

— Мимо ехала. Остановились у магазина. Попутчики захотели выпить, а я отошла.

— А-а-а. И увидела мой след.

— Да. Сначала решила, что это кто-то вроде моих попутчиков. Но всмотрелась и поняла, что — беда.

— Увидела след палки?

— Ну, и его тоже. Неважно. Увидела, почуяла — и всё.

— Куда ехала?

Она помолчала. Потом сказала:

— Не знаю. Может быть, к тебе.

И не улыбнулась. Что там у неё в голове? Что у неё за душой?

Я не мог об этом думать. Мне очень хотелось уснуть. Когда можно спать под таким присмотром, сон всё-таки лучше смерти. Просыпаешься — сразу бульон. И руки. И глаза. Печальные тёмные глаза. Красивая женщина. С каждым пробуждением я всё больше к ней привязывался. Просыпался, как на свидание. Лечился охотно. И снова засыпал. Я очень сильно недоспал за последние полгода.

* * *

У него чистое лицо, но много шрамов на теле. Было несколько грубых операций. Полостных. То ли неумелой рукой, то ли в дурных условиях, но знатоком. Скорей всего — второе. Иначе как бы он выжил? Где ж тебя носило, мужчина?

Об этом я старалась не думать. Сейчас таких много. Время худое. Взрываются, стреляются, режут друг друга. Гражданская война, только название другое — «разгул террора». У каждой смутной эпохи свои термины. Только суть от этого не меняется. Народ теряет лучших и слабеет. А вокруг сидят шакалы и наблюдают. Чтобы наперегонки броситься и растащить мёртвого льва по кусочкам. Вот как давешний шатун чуть не растащил моего бедного самоубийцу.

Впрочем, я не могла называть его самоубийцей. Он хотел умереть как воин, как хотя бы охотник. Его следовало уважать. Хоть мы и враги.

Да и какие мы теперь враги… Он — просто мужчина, я — просто женщина. Иван да Марья. Забавно: его и в самом деле зовут Иваном. Наши дети были бы все Иванычи. Русские. Можно было думать даже об этом. Сиделке при умирающем всё можно.

Мне не было скучно одной. Я с детства умела быть самодостаточной.

Забавно: дикая горянка пользуется таким словом.

Кстати, интересно, к какой национальности Иван меня причислил? Моя внешность универсальна: могу сойти и за украинку, за молдаванку, за персиянку даже. Так мне говорили мои суровые наставники. Я выросла среди людей, понимающих толк в мимикрии.

О Аллах, сколько во мне мусора!..

Как говорил один еврейчик в Ростовском государственном мединституте, «Аллах таки ж не менее акбар, чем тот, с кого он срисован». И весь лечфак этому смеялся, потому что дружно жили все пять лет, и плевать нам было на разницу вер. У нас была одна вера — по Гиппократу: «Не навреди». И еврейчика звали по-русски Миша. А меня — Маша. Хотя и знали, что Марьям.

Я одна была чеченка на весь факультет. Не полагалось нашим женщинам учиться. Если бы не мама… Но она при советской власти была председателем сельсовета. Так и осталась начальством. И слушались её.

Мама — яркое место в моей жизни. Всё, что она делала, было ярко. В том числе и я сама, единственная дочь, последний, поздний ребёнок. Старшие братья как-то не в счёт. У них было мужское воспитание.

Впрочем, я от них ни в чём таком не отстала.

Началось с того, что маме померещилось, будто у меня какие-то особые способности. И когда мне исполнился годик, она потребовала провести со мной ту же процедуру, какую в нашем роду проводили только с мужским полом. В день, когда исполнялся годик, мальчишку сажали в кунацкой на ковёр посреди круга из вещей. Клали оружие, инструменты, книгу, кошелёк, уздечку. К чему потянется, то ему и судьба: воин, мастеровой, учёный, торговец, коневод… Мне в круг добавили посуду, плеть (это насчёт власти) и походную аптечку (я уже знала, что это такое). Вся семья собралась: дед, отец, дядья, два брата, бабушка и мама. Другие женщины занимались хозяйством. Были, говорят, ещё мужчины из гостей.

Мама рассказывала, что сначала я схватила книгу и огляделась. Никто не возражал. Тогда я схватила кинжал и снова огляделась. Все кругом улыбались. Тогда я схватила аптечку и со всем этим богатством двинулась к дивану. Народ расступился. Я сложила добычу на диван, влезла следом сама и потянулась к старинному шомпольному ружью, которое висело на стене. Дед засмеялся и снял ружьё. Я вцепилась. Дед сказал со смехом: «Абрек будет!» И добавил без смеха: «Как на фронте — санинструктор». Дед был на фронте. Дошёл до Праги. Имел ранения. В санинструкторах толк понимал. Меня и назвали Марьям — в память о санинструкторе, которая деда вытащила с поля боя, а сама погибла. Дед гордился своим военным прошлым. Поэтому ненавидел русских, которые выселили чеченцев в Сибирь, пока он проливал за них кровь. Вот не странно ли: Россию родиной считал, а русских ненавидел. Не всех, правда. На встречи с фронтовыми друзьями ездил. И они нас навещали.

Вот так я выбрала судьбу. В семье воинов этому не удивились.

Ещё до школы мама обучила меня чтению, письму и арифметике. Меня приняли сразу в третий класс. Об этом даже написали в районной газете. Но потом забыли, и это было хорошо. Ребёнку мешает лишнее внимание.

У чеченцев принято воспитывать девочек в затворничестве. А я одевалась, как мальчишка, и в грош не ставила старших одноклассниц. Мой ближайший по возрасту брат Аслан сидел со мной за одной партой. Вот кто был настоящий абрек. Его боялись все ровесники и — через одного — старшие. Никому ничего не прощал и дрался самозабвенно, как настоящий горный волк, насмерть. Его друзья считали меня ровней, потому что я всё умела делать лучше их. Даже драться. Где не хватало силы, там брала быстротой и приёмами, которые вычитывала в книгах. (Они-то книг не читали). Я точнее всех бросала камни и ножи, стреляла из лука и из рогатки. А потом — из пневматических стволов. А потом и из серьёзных.

Мама говорила: «Предки смотрят на тебя из рая и радуются».

* * *

Не помню, какая-то была по счёту ночь — снова приснился бой. Когда ударила первая пуля, я заставил себя проснуться. И понял, что начинаю выздоравливать. Вслед за этим сном ко мне вернутся все боли. Сейчас к постели подойдёт начальник ада и скажет: «Здравствуй, Ваня. С возвращеньицем». Я скажу: «Но я же в настоящий ад хотел. Почему не пустили? Послали эту…» Он перебьёт: «Не эту, а Марию, Деву Пресвятую. И я тебе отчёт за Божий промысел давать не обязан. Скажу только, что медведя ты искал сам, и он тебя нашёл тоже сам, с голодухи. После него душе твоей в рай полагалось». «В мусульманский?» «Что за глупости, Ваня! Рай на всех один. Правоверные — это не те, кто верит в Аллаха или там в Элохи-ма, а те, кто верит в Правду. Бог един во множестве имён и вер. Просто неловко мне, шайтану, разъяснять тебе такую простоту. Да и насчёт ада не так уж сложно понять. В аду вы все находитесь при этой, Ваня, жизни. Хоть и ругаете, а ведь боитесь потерять. И правильно. Вот посмотришь из рая, сразу разберёшься. Слышал ведь истину: «Ад страшен только со стороны». Но жить в нём, как видишь, можно. Вот и поживи пока в моих владениях».