Когда мне было три года, родители решили переехать жить из Иркутска на Украину.
Из Иркутского периода моей жизни я запомнил не очень много.
Помню как мы с моим другом с первого этажа, четырехлетним Вадиком уходим из дома и идем по улице взявшись за руки. Навстречу нам идут люди, возвращающиеся со смены с авиазавода и наша дружная парочка привлекает их внимание, и вскоре кто-то из них привел нас домой, где нас уже потеряли. Года через два, после нашего отъезда из Иркустка, Вадик умрет от белокровия, и это будет моя первая потеря в жизни, которую трудно было понять и осмыслить.
Еще я помню раннее утро, кухня освещена каким-то серым цветом, родители еще спят, я едва дождавшись рассвета в одной рубашке, пробираюсь по холодному полу на кухню и ем ложкой застывший в кастрюле кисель.
Помню сибирскую зиму, – холодно и снежно, я пытаюсь скользить на детских лыжах, но они сбиваются с ноги, и я через шаг падаю.
Отчетливо помню, как нахожу в секретном отделении швейной машинки пачку презервативов и бегу во двор, чтобы порадовать ребятню солидным запасом надувных шариков. Часть балонов я успеваю надуть, прежде чем приходит смущенная мама и реквизирует весь пакет.
Помню, как мы с бабушкой со свечами в руках ходим по кругу под печальное пение невидимого хора, от которого хочется плакать и бежать вон из этого страшного места. Но затем густобородый дородный старик в богато расшитой ризе дает на маленькой ложечке что-то удивительно сладкое и эта сладость затмевает все дурные переживания. Только значительно позже, я понимаю, что в памяти запечатлился момент моего крещения, в той самой церкви, что стоит сразу за оградой бабушкиного дома в сосновой роще, которую все называют скитом, и даже почтовый адрес хранит это старинное, чудом сохранившееся в эпоху советского новояза название: Роща-скит 7.
Это островок совершенно особенной жизни под боком у деревянного храма среди высоких сосен на холме, был моим небольшим миром, имеющим свои естественные границы: с одной стороны был мост, с проезжающими мимо автомобилями, с другой церковь, а между ними заросшее камышом болото, населенное утками и лягушками. Всюду росла черемуха, но меня прежде всего интересовали грибы, которые я собирал один без всяких инструкторов и подсказок, безошибочно выбирая только те, что были съедобны. Бабушка запекала грибы в духовке, с кухни от них шел густой мясной запах, но я не помню, чтобы когда-нибудь их ел – для меня гораздо важнее был сам ритуал сбора грибов, со всеми причитающимися атрибутами: плетеным лукошком и перочинным ножичком.
Бабушка работала медицинской сестрой в детском туберкулезном санатории. Иногда она приносила с работы гематоген, и это было моим любимым лакомством, если не считать мороженого, которым меня баловали гораздо реже. Бабушка была строгой женщиной, хотя любила меня и позволяла густо мазать хлеб сливочным маслом. Когда мама оставляла меня с ней, она проводила со мной занятия, учила лепить из пластелина, читала мне сказки, и благодаря ей у меня сформировалась любовь к книге. Первую книгу сказок, которую я запомнил наизусть, подарила именно она. Как сейчас помню, книга называлась «Синий ковер», и ее герои исповедовали простые и понятные принципы советского общежития: «Не твое, не мое, а наше!»
Когда мы уезжали из Иркутска на Украину, наш поезд вез настоящий паровоз. Как позже вспоминала мама, соседкой по купе была жена какого-то советского начальника, ехавшего к нему на свидание на зону, куда он попал за экономическое преступление. Женщина была яркой, как и подобает жене растратчика красивой, в кофте с глубоким декольте, куда я по своей малолетней непосредственности запускал свои рученки, на что дама нисколько не сердилась, а лишь ограничивалась одобрительным комментарием: «Настоящий мужичек растет!»
Поселились мы в Никополе. Небольшой городок с греческим названием в Днепропетровской области, являлся в те годы металлургическим центром. Большая часть его жителей работали на Южнотрубном заводе и заводе ферросплавов. Мой папа устроился на железную дорогу помощником машиниста, а мама методистом в детский сад.
Первое время мы жили в съемной квартире на окраине. Из воспоминаний той поры сохранились чулки на резинках, в которые почему-то наряжали детей вне зависимости от пола, ночная группа детского сада, рыбий жир и общее ощущение тоски и заброшенности.
Ночные группы в детских садах были рядовым явлением. Не думаю, что была какая-то насущная необходимость меня в нее отдавать. Просто советские детские комбинаты для того и придумывались, чтобы облегчить родителям существование. Дети были всего лишь побочным продуктом их жизнедеятельности – активной и яркой.
Однажды мама, в приступе откровенности, рассказала мне, что за два года до моего рождения, она на поздних сроках прервала беременность, только потому, что отец посетовал на то, что рождение ребенка помешает их планируемой поездке на юг. Мальчику уже успели даже дать имя – Егор. Судя по всему, это был криминальный аборт, ребенок еще некоторое время дышал после рождения – он родился живым и уже вполне сформировавшимся младенцем. Ему просто не повезло, его похоронили в коробке из-под обуви под кустом.
Ночная группа детского сада запомнилась тайными вылазками в туалет.
Нянечки по какой-то только им ведомой причине не разрешали пользоваться туалетом ночью. Дети, кто постарше, крадучись пробирались к сортиру, а если нянечки ухитрялись их засечь, те с диким ревом и хохотом прорывались через кордоны. Младшие предпочитали терпеть. Однажды случилось так, что терпеть уже не было никаких сил. Какой-то шутник предложил мне пописать в постель соседа. Рядом стояла кровать Вити Совы – мальчика воспитывала одинокая мама, работавшая крановщицей. Помню, что писал я очень долго, так долго, что на Витиной постели не осталось сухого места. Сам Витя стоял на краю кровати и, прижавшись к стене спиной, с изумлением наблюдал за происходящим. В качестве воспитательной меры, наши постели поменяли.
Два дня я спал в мокрой Витиной постели, а он спал в моей. К исходу второго дня, спать уже было не так противно – постепенно я высушил простыни своим телом и тогда воспитатели решились на их замену. За два дня я провонял мочой, и никого это особо не взволновало, что говорит о том, что родители меня не слишком часто навещали.
Отец, должно быть, был действительно занят на ночных сменах железной дороги. Мать возможно тоже уставала, но все же причина такого подхода к воспитанию детей кроется в общем подходе к детям того времени. Так меня с трех месяцев отдали в ясельную группу и рано отлучили от груди. Государство создавало все условия для того, чтобы женщина как можно скорее становилась активным членом общества, поэтому брало на себя основные функции по воспитанию детей на себя: детские ясли, ночные группы в детском саду, летние пионерские лагеря. Детей ростили как социальных сирот, оправдывая это необходимостью ранней социализации и адаптацией к жизни в коллективе.
В детском саду, помимо оздоравливающего кормления рыбьим жиром, воспитатели проводили с детьми развивающие занятия. Помню, как однажды детям было предложено нарисовать узор. Поскольку я не имел ни малейшего представления, ни об узорах, ни об орнаменте, то решил нарисовать «Дозора» – собачку, сторожившую дом моей двоюродной бабушки в Иркутске. Мой рисунок не вызвал у педагогов никаких вопросов и мне даже не пришлось его комментировать.
Мои родители сами были детьми военного времени, до которых мало кому было дело. Мама в детские годы пережила перитонит и была на грани и жизни и смерти. Свою основную задачу родители видели в том, чтобы обеспечить детям предле всего условия для физического выживания в тяжелое послевоенное время. Родительской любви они не знали, к детям относились как к обузе и обременению. Отца, как я уже упоминал, воспитывала рано овдовевшая мать. Старший брат сбежал из дома во Владивосток и поступил в мореходку, что говорит о том, что воспитанием детей в то время особо себя не утруждали.
