– Этот черный пес мне совершенно не нужен, – прошептали в трубке. – Когда он принимается брехать, весь наш Индия-бар начинает сходить с катушек. Это твой пес?
Лонг-Джон Бич запрокинул грязно-седую голову на подлокотник и принялся, дергаясь, скулить в потолок в жутковатой имитации собачьего воя.
– Прекрати! – заорал на него Арментроут и непроизвольно швырнул «БМВ» в другой ряд, на что соседняя машина отреагировала возмущенным гудком.
– Потише, потише, папаша, – сказал Салвой по телефону. – У меня всего минута, ее парень ушел в душ, и к тому же я… не на том месте – так сказать, кручу баранку с заднего сиденья, а до педалей не достаю. Валори может в любой момент прогнать меня. Это же не тот пес, что с карты Дурак, верно? Отстань! Послушай, моя девчонка сегодня нагло удрала от меня, и это плохо, потому что завтра день смерти Диониса, и для них это самый подходящий день, чтобы провернуть эту дурацкую затею с воскрешением Скотта Крейна. И моя девочка Дженис рассказала мне, что на той неделе они, на берегу залива, говорили с призраком одной чернокожей леди, которая уверяла, что умерла в 1903 году; это мог быть только призрак старой королевы вудуистки, ее называли Мамаша Плезант, которая по-чумовому вштырилась влезать в телепередачи, как только появилось телевидение и стало куда влезать. Если Парганас и его шайка все еще завязаны на нее, то у них будут сведения прямо из конской пасти. Это куда хлеще, чем башка сраной козы. В любом случае, это случится возле самой воды, на рассвете… Вот черт, оставайся на связи.
В трубке щелкнуло, и связь прервалась. И в тот же миг из наушника раздался очень громкий, по сравнению с шепотом Салвоя, молодой женский голос, говорящий явно в нос:
– Доктор, я ем битое стекло и окурки! Это нормально? Ем, пока внутри не начинает звенеть, но все равно не могу наполниться! Вы не…
Арментроут резко захлопнул крышку телефона и сунул его в зажим. Вторым собеседником, несомненно, была та самая девушка, страдавшая ожирением и биполярным расстройством, которая покончила с собой на той неделе, но кто был (или, вернее, была) обладателем невыразительного голоса, вещавшим через Лонг-Джона, цитировавшим Шекспира и, по-видимому, именовавшим себя Валори? Могла ли это быть та Валори, что являлась частью личности Пламтри, обретшая столь значительный астральный размер и шпионящая за ним? Помилуй бог, он ведь говорил с ней о своей матери!
А голос особы, подошедшей к нему на тротуаре, определенно принадлежал его матери… Салвой сказал, она сидит в баре и жалуется, что кто-то чихнул ей в лицо.
Арментроут глубоко вздохнул, почти смирившись с тем, что ему придется сегодня провести спиритический сеанс, а заодно и экзорцизм.
Лонг-Джон Бич склонился к «торпеде» и к чему-то принюхивался, резко и коротко втягивая носом воздух и с силой выдыхая.
Его поведение было настолько убедительным, что Арментроут чуть не ощутил запах сырой собачьей шерсти. Последние несколько дней Лонг-Джон периодически возвращался к подобному поведению (нюхал, скулил и грыз кожаную кушетку невролога), неужели в сумасшедшем обитал и ее призрак, и призрак собаки?
«Это же не тот пес, что с карты Дурак, верно?»
Арментроут вспомнил, что в большинстве колод Таро Дурак изображался молодым человеком в пестрых отрепьях, танцующим на краю обрыва, а рядом с ним собака, норовящая укусить его за пятку; и определенно безумные речи Лонг-Джона – его «словесный салат», как психиатры называют такое невразумительное бормотание, – содержали некую долю глубокой, заведомо контррациональной мудрости.
Старик, несомненно, никак не мог быть связан с одним из исконных архетипов Таро! А с этим – в особенности! Дурак предполагает хаотическое влияние, резко враждебное тому типу длительного неестественного застоя, который Арментроут должен был обеспечить, для того чтобы посадить мальчишку Парганаса на искусственное жизнеобеспечение.
Способен ли старик ретранслировать кого-то… или что-то, столь большое?
День смерти Диониса.
Перед Арментроутом воочию предстала злополучная вечеринка с мороженым, которую на той неделе устроили для больных в Медицинском центре «Роузкранс». В тот вечер Лонг-Джон Бич, похоже, транслировал истинный дух древнегреческого бога Диониса – вернее, оказался одержим им. Арментроуту никак не удавалось отогнать от себя мысль о том, что именно Дионис устроил то землетрясение, во время которого Пламтри и Кокрен сумели сбежать из больницы.
Арментроут думал, что теперь знает, почему смерть короля-рыбака уничтожила всех призраков в Южной Калифорнии. Лишенный жизни глубокой зимой, убитый король-рыбак стал совершенно идентичным Дионису, богу растительности, чьи зимние мистерии знаменовали его убийство и жертвоприношение от рук титанов и последующее возвращение из царства мертвых. Будучи сезонным божеством смерти и потустороннего мира – и воплотившись этой зимой в убитом короле – бог забрал с собой всех местных призраков в качестве, пожалуй, незапланированной свиты, так же, как смерть лета лишает растения жизненных сил, оставляя лишь пожухлую солому. Что касается призраков, то они сохраняют за собой воспоминания и силы, но лишаются смертоносных, мстительных ощущений.
«Тому, кто любит мертвые листья, – рассуждал сам с собой Арментроут, – очень понравится перспектива завладеть мертвым королем-рыбаком, а я люблю мертвые листья. Этими драгоценными мертвыми листьями я поддерживаю себя спиритически».
«Но в конце концов, – рассуждал он, – если природа следует своей циклической сущности, то Дионис возвращается из потустороннего мира, и король-рыбак снова является миру, и растения начинают возрождаться к жизни, а призраки (похоже, очень быстро!) возвращаются к состоянию прочных опасных сущностей. Бог хочет убрать мертвые листья, он хочет собрать себе не только призраков, но и все накопленные ими воспоминания, силы и любовь… А я не хочу отдавать ему эти объедки. Он хочет, чтобы мы в переносном или буквальном смысле выпили его pagadebiti zinfandel и отпустили на волю всех наших возлюбленных мертвецов, полностью отдали их ему… Чего не хочу делать я».
Когда в минувший четверг Арментроут и Лонг-Джон Бич наконец свернули с 280-го шоссе, безумный старик внезапно принялся громогласно требовать, чтобы они свернули направо, на Джуниперо-Серра-бульвар, и проехали пять кварталов до тихой старой пригородной улицы, которая, как оказалось, называется Урбано; посреди перекрестка на клумбе, которую по кругу объезжали машины, были устроены гигантские окрашенные в белый цвет деревянные солнечные часы; по ободу их широкого плоского диска выстроились римские цифры от I до XII. Уговорив Арментроута остановить машину, Лонг-Джон Бич вышел, прошкандыбал через улицу и несколько раз прошелся взад-вперед по циферблату, хмурясь и глядя под ноги, как будто пытаясь прочитать на нем время, но в тот пасмурный день высокий наклонный гномон, разумеется, совсем не отбрасывал тени. Для этих непостижимых солнечных часов время остановилось.
Если Арментроуту удастся устроить так, что новый король-рыбак будет неподвижно (с мертвым мозгом и на искусственном жизнеобеспечении) находиться в его клинике, часы Диониса остановятся – замрут в определенной точке цикла, и это позволит ему, Арментроуту, безнаказанно потреблять призраков – не страшась последствий и не нуждаясь в маске.
Арментроут быстро миновал перекресток Севентин-стрит; сдвоенный манекен съехал в сторону и брякнул; шины автомобиля шипели на мокром асфальте. Маркет-стрит изгибалась вправо, поднимаясь к сдвоенной вершине – темным холмам, которые испанские поселенцы называли Лос-Печос-де-ла-Чола, грудью индейской девы.
– Время там еще оставалось, – произнес Лонг-Джон Бич собственным голосом.
– На что? – рассеянно спросил Арментроут, рассматривая видневшиеся на мокром асфальте отражения красных стоп-сигналов и поворотников. – Ты хотел купить что-то поесть? Дома есть ростбиф и хлеб, но я покормлю тебя во дворе, потому что ты разбрасываешь еду по сторонам. – Он обогнал еле тащившийся «Фольксваген» и прибавил скорости, желая поскорее увеличить расстояние между собой и переменчивым призраком матери с Лапу-Лапу-стрит. – Я дам тебе «Альпо»[6].
