А уже через четверть часа понесла его та самая сила, что нелегкой зовут, туда, куда вовсе ни к чему, куда опасно, куда просто совсем не надо.

Едва поравнялся он с первым попавшимся павильоном игровых автоматов, ноги – сами по ступенькам, руки – сами за перила. Минут за двадцать всю сумму простучал-прозвонил. Вышел на улицу ошарашенный. На автопилоте телефон достал, набрал знакомых, кто поближе был, кто мог денег взаймы дать. За час сумму, что из рук сестры получал, насобирал. Тут и сама сестра позвонила:

– Ты где? Ты как? Мне звонили, что-то ты задерживаешься…

Отвечал голосом твердым и честным, будто сам верил, что говорил:

– Только из метро поднялся… Поезда стояли… Чего-то там сломалось…

Уже на ходу отвечал, снова двигаясь к тем самым ступенькам, к тем самым перилам, к тому самому павильону игровых автоматов.

И эти деньги спустил, разве что чуть дольше провозился, потому что поначалу даже выигрывать начал…

Естественно, не удержался я от глупейшего в этой ситуации вопроса:

– Чего же тебя с казенными деньгами к этим автоматам понесло? Да еще два раза подряд…

Игорь и не обиделся, и не удивился, только растерялся, словно речь о только что случившемся шла, и голос до шепота уронил:

– Я и сам не знаю, как все это происходило, будто кто за руку водил и на ухо все командовал…

К этой теме в сердечных своих откровениях он больше не возвращался, а вот про жену, теперь уже бывшую, вспоминал часто. Всякий раз такие воспоминания одними и теми же вопросами сопровождал:

– Как ты думаешь, она меня простит? Ты как думаешь, наладится у нас все?

Наткнувшись на мое молчание, сам себе и отвечал, нисколько не сомневаясь в собственной правоте:

– Все хорошо у нас будет! Мужик я нормальный, чего ей еще надо?

Как последний сокровенный аргумент добавлял:

– Дочку я люблю… Скучаю за нее сильно…

Потом без всякого перехода обычно просьба следовала:

– Ты мне письмо поможешь набросать? Чтобы там все по красоте было и чтобы за душу взяло… Ну… Чтобы у нас потом все наладилось…

Сколько раз высказывал эту просьбу – столько раз и заставал меня врасплох. Обычно я неубедительным аргументом отбивался:

– Как же я твоей жене писать буду? У вас же отношения очень личные со всеми там интимными моментами, которых я не знаю и знать просто не могу… Опять же дочка у вас… Откуда я знаю, как у вас семье заведено было, что принято… Нельзя чужому человеку такие темы доверять… Давай сам, своими словами… Так честнее, так правильнее…

Здесь меня Игорь совсем не слышал и как заведенный продолжал повторять:

– Вот бы по красоте все изложить, чтобы Люська прочитала и поняла… Чтобы у нас потом все наладилось… У тебя-то получится, ты же знаешь, как и грамотно, и красиво, и правильно…

Правда, момент самого начала составления послания к бывшей своей супруге всякий раз Игорь откладывал. Будто оправдываясь, объяснял торопливо и сбивчиво:

– Тут еще кое-что вспомнить надо… Ничего не упустить важно… Хочу, чтобы она прочитала и сразу все поняла… Все поняла сразу…

И добавлял заискивающе, совсем не по-взрослому уже хорошо знакомое:

– Ты как все-таки думаешь, простит она меня? Наладится все у нас?

Ответов на эти вопросы он вроде как и не требовал, зато много рассказывал про то, за что его можно было прощать или не прощать. Конечно, могла бы женщина, тем более русская, простить все его прошлые загулы и кульбиты. Конечно, могло бы все, как сам Игорь говорил, наладиться, только уже необратимо сложилась в его жизни ситуация, когда он для бывшей своей жены стал человеком совсем чужим, а главное, нежеланным и неприятным. Я на основании случайных откровений Игоря это чувствовал. Игорь это, по причине особенностей своего характера, не понимал и понимать настырно не хотел. Когда же я, больше по наивности, чем по здравому смыслу, попытался его вразумить, посоветовав оставить бывшую жену в покое, услышал в ответ уже хорошо знакомое:

– Ну да! Бегу, и волосы назад…

Колючие, даже угрожающие нотки на этот раз звучали в его любимой поговорке.

И еще было много случаев, когда удивлял Игорь своими откровениями и выводами, но более всего зацепило, когда услышал я от него очень искреннее, лишенное всякой бравады, совсем беззащитное:

– Знаешь, у меня все так сложилось, что ничего хорошего я в своей жизни сделать и не успел…

Наверное, здорово вытянулось у меня в этот момент лицо, если поспешил он пояснить суетливой скороговоркой:

– Я в серьезных масштабах имею в виду… Понимаю, ненормально это… Но жизнь-то не кончается… Еще успею… Обязательно успею… Я же понимаю…

Нисколько не сомневаюсь, что искренне верил он в то, что говорил.

Удивительно, а может быть, вполне естественно, но в это и я верил, нисколько не сомневаясь. Верил, что того гляди щелкнет волшебный тумблер в судьбе Игоря Крошина, и все перевернется в нужном направлении, и начнет он совершать доброе, хорошее, возможно, даже героическое.

Выходит, оба мы ошибались…

Так и не успел при жизни отметиться Игорь Крошин в добрых делах.

Возможно, главной причиной тому даже не он сам был, а то обстоятельство, что жизнь у него слишком короткой выпала.

Просто не успело в этой жизни наступить время для добрых дел.

Верю, что теперь именно этим он и занят.

Верю, что именно теперь «все у него наладилось», «все по красоте».

Никому не смог бы я объяснить, почему я в это верю.

И не надо меня об этом спрашивать.

Отложенное обретение

Три мусора из дежурной смены били Никиту Тюрина в полутемной подсобке.

Били, как исполняют обязательную работу ленивые и трусоватые люди: без усердия, но качественно, чтобы начальство не заставило переделывать.

В этом случае такой подход одно означал: бить жестко, только без синяков. Чтобы потом все телеги и жалобы, если на них арестант отважится, зависли, не имея под собой доказательств.

Потому и лицо не трогали. Потому и ноги, обутые в берцы с твердым рантом, старались в ход не пускать. Потому и главное свое оружие – дубинки резиновые – вовсе не использовали. Все больше кулаками в кожаных перчатках действовали. И максимально прицельно: под дых, в грудину, по печени.

А Никита – арестант со стажем, лагерную педагогику своей шкурой уже изучавший, вел себя в соответствии с опытом: локтями пытался бока прикрыть, ладонями солнечное сплетение защищал.

Возможно, все бы малой кровью в самом прямом смысле сочетания этих слов и обошлось, да угораздило Никите в самый неподходящий момент оступиться. Потерял он равновесие, мотнул корпусом, наклонился. В тот момент мусорское колено, в живот ему целившее, в голову чмокнуло. Следом еще пара ударов, которые его так же врасплох застали. Они его назад откинули и в стену той же головой впечатали. Звук, что при этом раздался, откровенно зловещим был. После такого звука жизни в человеке обычно не остается. Не случайно мусора не только свое занятие бросили, но и опешили, даже испугались. Все трое одинаково подумали: вдруг перестарались – пришибли зэка, а это дело-то подсудное.

Со страху, а не из милосердия подняли они Никиту, посадили на лавку, спиной к стене, с которой он только что своей головой не по своей воле кусок штукатурки сбил. По той же причине воды в кружке принесли: в лицо плеснули, в рот влили. Когда Никита головой закрутил, остатки этой воды по сторонам разбрасывая, успокоились – выходит, жив. Они же и по ступенькам вниз спуститься помогли. До барака провожать не стали, только спросили:

– Дойдешь?

Вопроса Никита не услышал, он его по движению губ говоривших угадал. Кивнул машинально:

– Дойду…

По тому, как беззвучно раскрывали клювы ласточки на ближайших проводах, окончательно понял: со слухом что-то стряслось. Не испугался, не удивился, был уверен: пройдет, отпустит.

Хуже было со зрением. Оно не то чтобы потерялось, оно совсем другим, каким-то неправильным, стало.

Коробки корпусов бараков, обступавших лагерный плац по периметру, он вроде видел, но видел только в целом, по очень общему контуру. По отдельности же все корпуса вели себя непотребно: вибрировали в своих очертаниях, менялись в высоте и прочих размерах, вихлялись и приседали, будто исполняли дикарский танец.