Какая свобода, какая воля, когда любой твой разговор по мобиле, да и по любому прочему телефону, прослушать можно? Когда за тобой с твоего же телевизора в твоей же квартире круглые сутки наблюдать можно, когда в большом городе с учетом повсюду напиханных телекамер и шагу не ступить, чтобы в кадр не угодить… Именно с поправкой на эти достижения прогресса стремительное и красивое слово «побег» здесь лишалось всякого смысла. Какой побег, когда, даже если вырвешься с территории лагеря, позвонить никому и никуда нельзя! Стоит только номер набрать и пару слов произнести – засечет, запеленгует хитрая мусорская аппаратура. Жди следом гостей с браслетами, совсем не для украшения твоих рук предназначенными. Даже если хватит ума телефоном не пользоваться – другой засады не избежать! На всех вокзалах, во всех аэропортах, во всех магазинах в больших городах – видеокамеры. Опять засекут! Опять жди группу захвата со всеми прочими последствиями.
Конечно, можно рвануть отсюда и… мелкими перебежками на попутках и местных автобусах куда-нибудь в глушь, в лес, в тайгу. Забиться, затаиться, как здесь говорят, засухариться. Охотиться, рыбу ловить, грибами-ягодами промышлять. Людных мест избегать, телефон в руки не брать. Теоретически – возможно, только сможет ли так жить человек, родившийся и выросший в большом городе? Да и многим ли будет отличаться вот такая «засухаренная» жизнь от арестантской жизни?
Впрочем, все эти прослушки, приглядки и прочие формы присмотра – все с помощью жучков, камер и другой мусорской техники как-то снаружи. А тут – никакой техники, никаких проводочков-железочек и сразу – вовнутрь, в сознание, в мозги. Прямо как в верхней одежде, не сняв обуви… – сразу в душу. Неприятно.
И все-таки, зачем Черный пришел? Вербовать меня в прислужники? Покупать за какие-то коврижки ту самую душу, любое движение которой он имеет возможность отслеживать? А где договор, который, согласно той же великой литературе, положено скреплять кровью?
Я, кажется, готов что-то еще сформулировать, мне есть еще о чем спросить. Не успеваю. Черный упреждает:
– Верно, перечитал ты лишнего за свою жизнь… Много читал, а практического ума не нажил, а значит – дураком остался. Какой договор, да еще кровью скрепленный? Да и знаешь ли ты, усердно изучавший в свое время научный атеизм и столько часов просидевший в своей жизни у телевизора, что такое Душа? Для меня сейчас важнее и нужнее, чтобы ты был просто как все, как большинство обитающих вокруг тебя… Мне этого вполне достаточно…
И эти фразы не прозвучали, а протекли по каким-то неведомым, не имеющим ничего общего со слухом, каналам. Тем же путем пришло продолжение, которое, похоже, и должно было подвести черту всему этому разговору:
– Всего-то от тебя и требуется, чтобы быть как все… Всего-то… Ради того, чтобы это сказать, я тебя и навестил…
А с какой стати быть мне и здесь, и вообще по жизни как все? Стоп! Похоже, я на мгновение забыл, с кем мне приходится беседовать. Кстати, если Черный советует «быть как все», если он что-то вроде как обеспокоен тем, что я «не как все», значит… Тут надо идти от обратного… Если для Черного что-то не так, если что-то Черного беспокоит – значит, это «что-то» самое верное и самое правильное… И не о чем тут полемизировать…
Быть как все? Выходит, все свои потребности свести до «закурить-заварить»? Про литературу забыть? Да и к турнику незачем подходить. Чего ради калории лишний раз тратить? До одури дуться в карты, в нарды, в «тысячу», пялиться в телевизор в кэвээрке[16], что не выключается почти сутками?
Кстати, в термин «быть как все» здесь очень особенный смысл вложен. Немалая часть тех, кто меня нынче окружает, кто-то с деланым пафосом, а кто-то совершенно искренне говорят: я здесь дома, мне здесь комфортно. За таким признанием не только лихая арестантская бравада, но и социальные, и бытовые обоснования. Сколько их, тех, кто на воле, как здесь говорят, слаще морковки ничего не ел, кто, кроме своего села, в лучшем случае поселка, ничего не видел? Был у меня сосед по проходняку, в одно время даже семейничали – Леша Холодок. За чифиром он такие откровения ронял – на всю жизнь запомнил. Как он больше тридцати лет прожил и ничего, кроме своего поселка занюханного и такого же занюханного райцентра, не видел, никуда не выбирался, как он круглый год никакой обуви, кроме резиновых сапог, не носил, как в его доме неделями только черный хлеб на столе… Только в зоне кофе, пусть растворимого, попробовал, сигареты фильтровые, с общака, понятно, курить стал, телевизор плазменный в кэвээрке увидел… А ведь способный, по большому счету даже талантливый… Помню, как ему в руки учебник по немецкому для шестого класса попал, так он его за полгода весь переварил и меня потом без конца теребил: новых слов и оборотов требовал, по грамматике вопросы задавал… Выпало бы ему в другой обстановке родиться, неизвестно, кто бы из него вырос… А Федя Цыган? Так тот в свои сорок лет умудрялся неграмотным оставаться. Вот так: с мобилкой на «ты», а заявление на свиданку всякий раз кого-то из соседей просил написать. Как буквы называются, не знал…
Еще и похлеще встречаются экземпляры в арестантской братии. Мне что, с учетом их потенциала под средний уровень подстраиваться? Может быть, с учетом этого среднего уровня и внешний облик поменять? А этот облик на зоне строгого режима очень специфический. Будто существует на подступах к лагерю специальный, особый фейс-контроль и из всех, сюда направляемых, отбирают самых скуластых, самых ушастых. И чтобы обязательно лоб был скошен, как лопатой срезан, и чтобы непременно над бровями наросты выпуклые нависали, и чтобы вместо зубов или железяки белые, или корешки черные гнилые, и много чего еще, что за характерные черты внешности арестанта принято считать. Впрочем, разве это сейчас главное?
Снова пытаюсь всмотреться в клубящийся комок тьмы между стеной и шконарными прутьями. Чуть подстегнуть фантазию, можно увидеть там и жабий зияющий безгубый рот (таким ртом на моем суде моя судья мой приговор произносила), и громадное студенистое брюхо (главная примета моего бывшего шефа, столько сделавшего, чтобы меня посадить), и крошечную голову без шеи и плеч (чем отмечен хозяин лагеря, где я нынче обитаю). Монстр – не монстр. Упырь – не упырь. Но – точно урод, собранный, будто из деталей конструктора, из частей, принадлежащих облику моих врагов и недоброжелателей. Полагалось бы бояться эту скомбинированную уродину. Только нет страха. Скорее гадливая брезгливость, будто видишь перед собою размазанные по асфальту кишки сбитой машиной кошки.
Понятно, все эти сравнения и параллели мимо Черного не пройдут. Почему-то он на все это совсем не реагирует.
Вот как, оказывается, бывает: можно прожить большую, даже содержательную, вполне разумную жизнь и при этом ни разу толком не задуматься, не уяснить себе, что такое добро и зло, что такое белое и черное. Вроде бы и так понятно, вроде бы и так ясно, вроде бы все это – азбучные истины. Что-то от родителей усвоил, до чего-то сам дошел, что-то внутреннее чутье подсказало. Красивые слова употреблять – выходило, что старался по совести жить… Вроде как это в целом получалось. Сюда, правда, в итоге загремел, но на то свои особенные причины были, и моей собственной вины в этом нет. Да таких невиновных, сюда загремевших, здесь – добрая четверть… Это даже какой-то статистикой научной подтверждается… Вот только с какой стати все это буду обсуждать с незваным своим гостем? Черный – он и есть Черный! Добра от него не жди! У него свои заботы (это еще, если он все-таки не снится мне, не мерещится). У меня – свои. Обходился я без его общества весь прожитый период биографии, обойдусь и далее… Верно, велики у Черного возможности, только не верю, что он помочь мне в моей ситуации сможет…
Да и нужна ли мне такая помощь? Точно, обойдусь я без таких помощников…
Кажется, прежнее ощущение себя самого и собственного тела возвращается. Я уже могу пошевелить пальцами, сжать эти пальцы в кулак, могу поднять и опустить руку. Почти машинально эта рука опускается, сначала касается пола, потом нащупывает стоящие рядом ботинки. Те самые арестантские коцы[17]. Верно, гулаговского еще образца. Те самые, в которых зимой ноги стынут могильным холодом, а летом преют заживо. Впрочем, сейчас не до особенностей экипировки современного российского арестанта. Куда актуальней, что ботинки эти весом своим гантели напоминают. Угодишь в таких башмаках в реку – ни за что не выплыть, утянут на дно. Вот оно – то «тяжелое», о чем совсем недавно вспоминал, чего тогда так не хватало.
