Пока она так стояла, обозревая дом подозрительной общины, в поле зрения показались и сами монахини, по крайней мере, две из них, с тележкой и подопечными. Это была странная маленькая процессия. Одна сестра, в длинном глухом платье из темно-синей саржи, вела под уздцы ослика; вторая в таком же одеянии шла рядом с низенькой повозкой, где сидели двое детишек самого болезненного вида. Монахини явно возвращались из очередного долгого странствования по окрестностям, хотя час уже был слишком поздний, чтобы малолетним калекам бродить по улицам, — возможно, правда, задержка объяснялась тем, что сестры просто заплутали на обратном пути.

Когда они проходили под газовым фонарем на углу, Лавдей успела немного разглядеть их лица. Помня описание инспектора Ганнинга, она без труда опознала в той, что повыше и постарше, сестру Монику и призналась себе, что никогда еще не видела лица столь отталкивающего и уродливого. Тем более разительный контраст с этой устрашающей внешностью представляла младшая монашка. Мисс Брук видела ее лишь мельком, но и самого беглого взгляда хватило, чтобы в памяти запечатлелось лицо необычайно печальное и прекрасное.

Когда ослик остановился на углу улицы, Лавдей услышала, как один из маленьких калек обратился к печальной девушке, назвав ее сестрой Анной, — мальчик жалобно спрашивал, когда же им дадут поесть.

— Сейчас, уже скоро, — ответила сестра Анна, вынула, как показалось Лавдей, очень бережно, малыша из повозки и, посадив его на плечи, понесла к двери восьмого номера, которая при их приближении немедленно отворилась. Вторая сестра проделала то же самое с другим ребенком, затем обе они вернулись, выгрузили из повозки множество свертков и корзинок, после чего повели старенького ослика вниз по улице — вероятно, в расположенную неподалеку конюшню, принадлежавшую уличному торговцу.

Какой-то велосипедист поздоровался с сестрами, соскочил с велосипеда на углу переулка и повел его по мостовой к двери дома номер семь. Открыв ее ключом и толкая велосипед перед собой, он скрылся внутри.

Мисс Брук предположила, что это и есть тот самый Джон Мюррей, о котором ей рассказывали. Когда он проходил мимо, она сумела рассмотреть его — это был темноволосый и довольно благообразный мужчина лет пятидесяти.

Поздравив себя с тем, что ей повезло за столь короткий срок увидеть так много, Лавдей вышла из своего укромного уголка и направилась к магазинчику по другую сторону улицы.

Найти его оказалось легко. Над входом была вывеска с именем Голайтли, и красовались изображения всевозможных товаров, призванных целиком и полностью удовлетворить потребности слуг и прочих представителей низших слоев общества. Витрину рассматривал какой-то высокий здоровяк. Нога Лавдей уже ступила на порог отдельного входа для хозяев, а рука легла на ручку дверного молотка, когда мужчина вдруг обернулся, и она узнала в нем того самого рабочего, что так встревожил мистера Ганнинга. Правда, теперь голову мужчины украшал котелок, а не картуз, а в руках не было чемоданчика с инструментами, но всякий, наделенный таким, же цепким и зорким взглядом, как Мисс Брук, мгновенно узнал бы по посадке головы и развороту плеч человека со станции. Не дав ей времени более подробно рассмотреть его, незнакомец быстро повернулся и пошел прочь. Теперь задача Лавдей усложнилась. По сути дела, засаду ее раскрыли, ибо не оставалось никаких сомнений: пока сама она стояла, наблюдая за сестрами, этот мужчина тайком наблюдал за ней.

Миссис Голайтли оказалась особой учтивой и предупредительной. Она проводила Лавдей в комнату над магазином и принесла письма, которые инспектор Ганнинг любезно отправлял мисс Брук в течение дня. Она выдала гостье перо и чернила, а затем, по дополнительной просьбе, налила ей крепкого кофе, заметив при этом, что от него «даже вечный соня всю зиму глаз бы не сомкнул».

Пока услужливая хозяйка хлопотала в комнате, Лавдей успела задать несколько вопросов по поводу обосновавшейся через двор общины. Однако миссис Голайтли не рассказала ничего такого, чего мисс Брук уже, и сама не знала, разве только то, что сестры обычно выходят ровно в одиннадцать утра, а до того часа их на улице ни разу не видели.

Дежурство Лавдей в тот вечер оказалось совершенно бесплодным. Хотя молодая женщина и просидела почти до полуночи, выключив лампу и вперив взор в дома номер семь и номер восемь, бодрствование ее никак не было вознаграждено — ни одна дверь, ни на миг не приотворилась. В обоих домах огоньки переместились с первого этажа наверх, а потом, часов в девять-десять, исчезли вовсе, и — никаких признаков жизни. Все эти долгие часы перед мысленным взором Мисс Брук снова и снова вставало, точно каким-то образом отпечатавшееся в воображении, прекрасное и грустное лицо сестры Анны.

Отчего лицо это преследовало ее, Лавдей и сама не могла понять.

«На нем начертано горестное прошлое и горестное будущее, сливающиеся в одну сплошную безнадежность, — сказала она сама себе. — Это лицо Андромеды! Оно словно бы говорит: „Вот она я — прикованная к скале, беспомощная и утратившая надежду“».

Когда Мисс Брук возвращалась по темным улицам к своей гостинице, часы на церкви пробили полночь. Под железнодорожным мостом, за которым начиналась сельская дорога, мисс Брук уловила вдруг в отдалении эхо чьих-то шагов. Они утихали, когда она останавливалась, и снова слышались, когда она трогалась с места — и, хотя кромешная тьма под аркой не позволяла молодой женщине увидеть того, кто шел за ней по пятам, она знала: за ней следят.

Следующее утро выдалось морозным и ясным. За ранним завтраком около семи утра мисс Брук изучила карту и список окрестных домов, а затем быстрым шагом направилась по проселочной дороге. В Лондоне, без сомнения, улицы в этот час тонули в желтом тумане; здесь же яркое солнце весело проглядывало сквозь голые ветви деревьев и прозрачные живые изгороди, высвечивало тысячи морозных иголок, превращая простую щебенчатую дорогу в подмостки, достойные самой королевы Титании и ее волшебной свиты.

Лавдей шагала прочь от города по дороге, что вилась по холму, уводя к деревушке под названием Нортфилд. Несмотря на ранний час, на проселочной дороге мисс Брук была не одна. Упряжка тяжеловозов неторопливо брела по дороге. Какой-то молодой человек проворно катил на велосипеде в горку. Поравнявшись с молодой женщиной, он в упор поглядел на нее, а затем сбавил скорость, спрыгнул с седла и подождал молодую женщину на верху холма.

— Доброе утро, мисс Брук, — поздоровался он, приподнимая шляпу, когда Лавдей поравнялась с ним. — Не уделите ли мне пять минут? Мне надо с вами поговорить.

Молодой человек не был похож на джельтмена. Довольно симпатичный парень лет двадцати двух, с открытым румяным лицом, одетый как обычно одеваются велосипедисты. Из-под сдвинутой на затылок кепки выбивались густые русые кудри, и, глядя на него, Лавдей невольно подумала: как славно смотрелся бы он во главе отряда кавалеристов, отдавая приказ к атаке.

Молодой человек подвел велосипед к краю тропинки.

— Вы находитесь в более выгодном положении, нежели я, — промолвила молодая женщина, — поскольку я не имею ни малейшего понятия, кто вы такой.

— Да, — согласился он, — вы меня знать никак не можете, хотя я вас знаю. Я родом из северных краев, а месяц назад мне довелось присутствовать на суде над мистером Крейвеном из Тройт Хилла, меня отправила туда репортером одна из местных газет. Пока вы давали показания, я так хорошо вас запомнил, что узнал бы где угодно, из тысячи других.

— И зовут вас…

— Джордж Уайт, из Гренфелла. Мой отец — совладелец одной из ньюкаслских газет. Я и сам немного балуюсь сочинительством, иногда выступаю как репортер, иногда передовицы кропаю.

Он покосился на боковой карман, откуда выглядывал маленький томик стихов Теннисона.

До сих пор все, изложенное молодым человеком, особых комментариев не требовало, так что Лавдей ограничилась коротким: