Молодые женщины и бледный длинноволосый юнец разносили тарелки, ложки, а сзади румяный сбитый парень в поварском колпаке толкал перед собой тележку с огромной общепитовой кастрюлей.

Как оттуда пахло кислыми щами. О! Так вкусно умели готовить только у нас в школе, хоть и без мяса, а вкуснотища, пальчики оближешь. Сразу застучали ложки о тарелки, забулькало.

– Ммм.

– Вкусно.

И тут закукарекали петухи, штук пять, не меньше: громко, на разные голоса.

– Ну прямо часы, куранты.

Люди принялись за еду, причмокивали, облизывались. Я один чувствовал себя не уютно. Все, даже и за едой, не уставали меня разглядывать.

– Кушайте, Антон у нас вкусно готовит, – говорила Настя.

Видно незнакомцы не баловали это общество, и все смотрели на мою скромную персону так, что кусок застревал в горле. Я кисло улыбнулся. Несколько кусков мяса плавало в жирных щах, и я решил начать с них.

– Ну, вкусно?

– Ага.

– Антоша – повар от бога, – заметил мой богемный сосед. – Меня, между прочим, зовут Иннокентий. Хоть я и не Смоктуновский, – поэт-художник вытер руку о штанину и протянул мне через стол. Кисть его была худой, с длинными, узловатыми пальцами.

– Сергей, – ответил я, привставая и отвечая на рукопожатие.

– Очень рад познакомиться. Правда, чрезвычайно рад.

Странно они тут выражались. Ко мне обращались через стол, просили соль, горчицу, делились замечаниями о погоде. Они и стол накрыли необыкновенно: в хлебницах с выжженными рисунками в стиле русской старины, лежали камни, корни, сучки и живые цветы, а также всякие сухие травы и колосья: все это сейчас называется икебаной. Стены украшали чеканные на меди картины, картины маслом, акварелью на картоне, на холсте, на обработанных дощечках, картины из соломы, выжженные картины. То там, то тут стояли статуэтки из гипса, вырезанные из полена фигурки: ну, в общем, выставка-распродажа народных умельцев, полу-деревня, полу-Бродвей. В кадках росли лимоны, китайские розы, финиковые пальмы и еще что-то зеленое, и тропическое.

Я сидел, ел и немножко косил в сторону, где на скамье расположились Андрей и его черные апостолы. Правда, сейчас они были не черные, а джинсово-синие и серые. Рыжий мужик, которого и вправду звали Петром, поймал один из моих взглядов, и, хотя я сейчас же потупился, сам стал разглядывать меня, а потом, ухмыляясь, зашептал что-то на ухо Андрею.

Разносили кашу, и чтобы показать обществу, что камень за пазухой не держу, я стал разговаривать с Настей.

– А вы что тут из одной деревни? – ляпнул я, чтобы хоть что-то сказать.

– Почему вы так думаете? – слегка засмеявшись, удивилась она.

– Ну, это, не знаю. Вас же тут много.

– Это еще не все. Тех, кого не посвятили, проходят очищение.

– Чистят картошку? Как в армии?

– Нет, – вмешался поэт-художник. – У нас тут любой труд – радость. Они сейчас на полях, наедине с собой.

– Собирают картошку, – закончила молодая женщина, сидевшая напротив, серая и бесцветная.

– Труд приятен. Смысл в изоляции.

Ого, как бы они и меня не изолировали на полевые работы.

– Только трудясь и созерцая, человек познает себя, а через себя самого, как через призму, высшее начало всего сущего. Это вечный мотив смысла жизни и бытия, и таинства натуры.

– Идемте, – шепнула мне Настя, потому что кашу мы уже доели. – Сладкое я принесу туда. А то он заговорит вас до смерти.

Я согласился.

– Только вдали от шума и чужого влияния можно осознать…

Я быстро вылез из-за стола, перешагнул через скамью и, легонько подталкиваемый Настей, пошел к выходу. Сквозь звон посуды и человеческий гул я уловил глухое ворчание и обернулся. Рембо, грызший кость у ног Андрея, поднял голову и ощерился, вздыбливая шерсть.

– Рембо!

Шерсть тут же опала, уши опустились, и волк согнулся к своей кости.

– Почему-то Рембо невзлюбил вас, – сказала Настя, когда мы шли через поляну.

– Да, друзьями нас не назовешь.

– Ничего, привыкнет. Это я нашла его в лесу, представляете.

– И не побоялись?

– Что вы, он же тогда был маленький.

– Ну, ты бы и взрослого медведя мигом приручила.

– Почему?

– Ты милая.

Настя снова засмеялась, но уже от смущения.

– Это комплимент?

– Вроде.

Мы вошли в мою палату.

– Подождите, я сейчас.

Она взяла алюминиевую чашку из тумбочки и банку из шкафа и быстро пошла обратно, а я, как был, в фуфайке, сел на свою постель и закурил.

Настя, страшно запыхавшись, вбежала в комнату. Чашка ее была полна пирожков, а банка – компота.

– Садитесь, пока все теплое. Слоеное тесто быстрого приготовления. Вкуснятина.

– Ваш повар – блеск.

– Это точно. Ну вы и накурили.

Курил я не долго, но она была беременная – в этом все дело. Я быстренько потушил окурок и открыл форточку.

– Извини.

– Ничего. Я же сама дала спички.

– Сейчас все выйдет. Может окно отпереть.

– Не надо. Будет сквозняк. Я не плотно закрыла дверь.

– Я не хотел.

– Ничего, уже лучше. Я не привыкла к сигаретному дыму, а вам без него плохо, я понимаю.

– Могу и потерпеть. А можно тебя попросить?

– О чем?

– Говори мне «ты». А то непривычно.

–…Ладно. «Ты», – Настя засмеялась. – Я привыкну… Вы… ты спрашивал про коммуну. Я живая ее летопись или свидетель – как больше нравится?

– Ну, свидетель – уж слишком. Рассказывай.

– Мой папа был геолог и попал в завал в шурфе. Стал инвалидом. А мама ушла от нас. Папа нашел себе работу сторожем, познакомился еще с такими же людьми, как он.

– Инвалидами?

– Нет. Просто с теми, кто потерял или не мог найти работу по душе. Например, с поэтом, которого не печатали, с художником, картины которого не покупали.

– А Андрей?

– Он врач-нарколог. Он помог мне поступить в медицинский колледж. У него был смертный случай в больнице из-за передозировки. Его отстранили, и он запил. Потом познакомился с папой, и они решили организовать коммуну. То есть коммуна здесь уже была в конце восьмидесятых, но потом распалась. Когда мы приехали сюда, дома в основном пустовали, тут только жили трое стариков. Вы их видели за столом. Они бывшие артисты, пили, играть уже не могли, а здесь занимались заготовкой ягод и грибов, сдавали, получали деньги, запасались продуктами. А мы, когда появились, стали сажать овощи, даже пшеницу и овес, завели кур, коров. Я вот закончила колледж.

– А отец?

– Папа умер. Сердце. После аварии он принял много обезболивающего, а это разрушает сердце. Я тогда сдавала сессию. Приехала домой и увидела могилу.

– Давно?

– Два года назад.

Я дотронулся до ее вздрогнувшей руки.

– Так мы и живем.

– А новички?

– По-разному. К нам же попадают и алкоголики, и наркоманы. Андрей бог в этой области. Совсем опустившихся он держит в изоляции, пока они не выздоровеют.

– А. Я, лично, не наркоман и выпиваю только по праздникам.

– Ну и хорошо. Вы хотите остаться?

– Не знаю. А могут не принять?

– Теперь я не знаю. Все решает Андрей.

– Апостол?

– Эти журналисты просто трепачи.

– А тот рыжий?

– А. Петр Васильев. Он комбайнер. Жена бросила его, он спился. Случайно нашел нас и остался. Про кого еще рассказать?

Я пожал плечами.

– Не знаю. Там есть еще два Якова, Иван и Варфоломей.

– Кто это? У нас есть только Иван Бережков, Ванечка, ему 7 лет. А остальных я не знаю.

– Я тоже.

– Вы шутите?

– Наверное. А какие у вас есть машины?

– Только старый микроавтобус «Рафик». Мы на нем привозим продукты и возим на продажу излишки картошки. А почему вы спросили про машины?

– Опять «вы»?

– Простите.

Настя смешалась и рассмеялась.

– Ого, молодежь, у вас весело.

Мы подняли головы. Андрей стоял на пороге и прикрывал за собой дверь.

– Вот что, Серега, пойдем со мной, потолкуем за жизнь.

Я с готовностью поднялся. Настя – тоже.

– А у тебя, Настенька, как дела? Как ходишь?