– О чем же ты ругался с Иваном и матерью?

– Иван не хотел отдавать две тысячи рублей, из которых половина причиталась Генриху за работу по получению красителя – он помощника нанимал и на реактивы потратился, да и сам здоровьем рисковал: краска-то сама неядовитая, а вот промежуточные продукты ядовиты, дышать ими нельзя и брать голыми руками тоже. Так что деньги свои он честно заработал. А мать сказала, что знать не знает про Генриха, семья сейчас живет, плохо, поэтому делиться она ни с кем не будет и потребовала немедленно отдать все деньги ей (Иван принес мне две тысячи, но тут же пожаловался матери). Я ответил, что если нужны деньги, пусть возьмет у Ивана – он на нашем крашеном шелке около пяти тысяч прибыли поимел, да еще остаток шелка тысячи на полторы в лавке (полиция все вернула). И вообще, давать мне пятачок на свечку в церкви за выздоровление, а самой тратить десятки и сотни рублей на обновы – это как-то нехорошо. Я ей в глаза не стал пенять, просто посоветовал быть более экономной и не давать Ивану играть в карты, а то они пойдут по миру. В итоге маман сказала, что если я не отдам ей деньги и мне немчура дороже матери, то лучше мне идти к нему. Я собрал чемоданчик и пошел к Генриху. Дверь мне открыл его помощник, я оставил у него чемоданчик, а остальное я тебе уже рассказал.

– Да, нехорошо с матерью получилось, ну да Бог тебе судья. Ты там что-то про выздоровление сказал? Так ты болел?

– Да, братец отвесил мне затрещину, я упал и ударился о косяк, полдня пролежал без сознания, потом месяц восстанавливался. За это время я потерял место помощника поверенного, в чем мне тоже попеняли и сказали, что сижу, мол, на шее. Лиза меня выходила, и Генрих все время заходил, вот они по очереди и дежурили, кормили меня с ложечки. А маман только три раза и появилась… Мол, Лиза все правильно делает, справляется, вот и хорошо. Иван тоже хорош, первые сутки все молился, думал, что я помру и его упекут, обещал любых докторов и санатории оплатить, а в результате последние полмесяца я его вообще не видел, и Генрих с Лизой расплачивались с доктором сами.

– Вот как, оказывается, тогда понятно, почему ты ушел из дома. Странно только, что ты после всего этого помогал Ивану продать залежалый товар.

– Как же, дед, хоть плохонький, но ведь брат. Меня только последнее возмутило, когда вместо того, чтобы поблагодарить за то, что я его из тюрьмы буквально вытащил, он орать на меня стал.

– И куда же ты теперь? Что делать будешь?

– Да к Генриху попрошусь на квартиру, небось, не откажет. А что делать, я тебе уже рассказал, и мы вроде договорились: для начала обучим твоих людей обращаться с краской – только скажи, когда и где. Будем экспериментировать с другими красителями, если получится – то сразу к тебе. Попробуем найти подходы к синтезу лекарств, надо познакомиться с химиками и врачами. Вот такие ближайшие планы.

– Да, я все понял. Буду готовить новую красильню и дам мастеров хороших. Думаю, через неделю скажу, когда и куда приехать. Деньги, двенадцать тысяч, уже на твоём счету в Купеческом банке. Привилегию с твоим именем я отдал на рассмотрение, зарегистрировали вчерашним числом. В Департаменте сказали, что заявка грамотно составлена, вопросов не будет и через полгода привилегия будет готова. Можно было бы быстрее, но подписывать будут в Петербурге, а туда таких бумаг пакет на подпись готовят, даже за деньги никто с одной привилегией не поедет, это только привлечет ненужное внимание.

Потом мы чаевничали с дедом, ели вкуснющее варенье из крупного золотистого крыжовника с кусочком грецкого ореха внутри – дед назвал его «царским». Тут я вспомнил про бренд «Царьградский» и предложил деду заменить на «Русский пурпур» – мол, надо воспитывать у потребителя любовь к отечеству, а не низкопоклонство перед иностранщиной, и вопросов с контрабандой не будет. Русский товар – значит, лучший. Поскольку для практически всех красителей, с которыми мы сейчас начнем работать, есть немецкие прототипы – немцы уже здорово продвинулись с анилиновыми красителями, то будем создавать русские аналоги, не уступающие импорту и существенно более дешевые. Пусть они будут под зонтичным брендом «Русский» с прибавлением фабрики Степанова, то есть – «Русский пурпур фабрики Степанова», «Русский индиго фабрики Степанова» и так далее.

– Это, Сашка, ты хорошо придумал, сразу видно – купец, – одобрил дед.

Знал бы дед, что, повертевшись двадцать лет на русской фармацевтической фирме, бывший подполковник много чего набрался не только в программном скрининге новых молекул, но и в маркетинге. Фирма была одна из немногих, что имела свой R&D, то есть отдел научных разработок, создав как-то препарат, превосходящий зарубежный оригинальный, но на беду этот зарубежный препарат лоббировали на самом верху, и фирма погрязла в бесконечных придирках к клиническим испытаниям, хотя все было сделано по международным стандартам – Андрей Андреевич сам рассчитывал мощность выборки и необходимую статистику при «слепых исследованиях» и был уверен в надежности отечественного препарата, но Минздрав продолжал закупать за рубежом дорогущий аналог. Патент там был ни при чем – технологи обошли патент, изменив структуру молекулы без потери эффективности и даже с большей безопасностью для пациентов. А потом дорогой зарубежный препарат стали фасовать в России, и он стал как бы своим, и ограничения на импорт его уже не касались.

Вот так, уже под вечер, наш герой отправился к Циммерам. Лиза ждала его возвращения.

– Саша, Прохор передал мне твой чемодан и сторублевку. Что случилось, почему ты не поехал домой?

– Лиза, я ушел из дома, – и я подробно рассказал тете о случившемся.

– Да, с Иваном я подозревала, что так кончится, но матушка, неужели она так и сказала?

– Лиза, я передаю тебе все слово в слово и ничего не утаиваю.

– Хорошо, давай ложись спать, утро вечера мудренее, завтра поговорим. Может быть, матушка погорячилась и завтра пришлет за тобой или сама придет.

– Если бы это было так, она уже дала бы знать.

Мне постелили в кабинете на широком кожаном диване, вроде такие назывались «оттоманки» – если снять подушки, то почти двуспальный. Над диваном был ковер с турецким оружием в серебре: пистолеты с затейливой насечкой, ятаганы с костяными рукоятками и дамасским синеватым клинком в узорах кованой стали. Здорово, но вот если ночью такая штука на голову упадет? Может, тогда обратно забросит? Но я как-то здесь прижился, проникся духом эпохи, а там опять хрущоба и «ковидла». Нет, не хочу обратно, лучше я этот мир изменю к лучшему, может, и мой изменится?

Тут я ощутил, что Шурка не спит и ему плохо.

– Эй, Шурка, что с тобой? Тебе плохо?

Я понял, что он беззвучно плачет, как маленький обиженный ребенок. Все же он совсем еще мальчик, и мне стало его жалко до слез. Вот не хватало еще мне заплакать…

– Шеф, спасибо за все, и за сочувствие тоже. Но я чувствую, что я здесь лишний…

– Что ты, мой хороший. Все будет здорово, мы с тобой еще увидим небо в алмазах!

– Нет, я никому не нужен. Как же так, мама…

Я понял, что он переживает предательство близких, случившееся, может, первый раз в жизни.

– Ну как же, Лиза в тебе души не чает, Генрих любит и я. Дед, опять же, сменил гнев на милость.

– Деду понравился не я, а ты, твоя смелость и ум. А я… я решил уйти!

– Как же так, я не могу без тебя, ты мне нужен!

– Все мои навыки останутся с вами, шеф, я уже проверил – отключился, но немецкий вы не перестали понимать. Значит, и все остальные мои знания, хоть и немногие, сохранятся.

– Постой, Шурка, не уходи. Что ты, мой маленький, я уже свыкся с тобой, с нашими разговорами, ты мне как сын, я ведь там, в будущем, был уже стариком, как раз никому не нужным и больным. Со мной, может, впервые за последние десять лет так много разговаривал близкий мне человек, мое второе я, так что я свыкся с тобой, не уходи, пожалуйста, прошу тебя!

– Нет, шеф, я уже решил.