вопрошающие глаза, когда он снимал с нее лифчик в комнате общежития. Меньше всего подозревал в себе жалость, и вдруг нахлынуло – щемящая боль в сердце. Как она там? Здорова? Нелепый розыгрыш в парке показался мелочью, был объясним: отчаяние, попытка любой ценой удержать его рядом. Несправедливо за это наказывать…

Прошла неделя, она не давала о себе знать. Не выдержав, он поехал в университет, заглянул в приемную ректора.

– Серегина? – оторвалась от машинки Фима Давыдовна. – На операции. Вы что, не слышали? Обострение базедовой болезни…

Час спустя он шагал среди поселковых луж. Было пасмурно, сеял мелкий дождь. Прошел через двор таща ноги по чавкающей грязи, нащупал щеколду знакомой калиточки.

– Нету их, – сообщила из-за штакетника кормившая поросенка Кувалдиха в накинутой на голову рогоже. – Дочка в больнице, мать, должно быть, там.

– В какой больнице, не скажете? – подошел он к заборчику.

– Кажись, в первой городской.

– Спасибо! – побежал он к воротам.

4.

Они поженились спустя несколько дней после ее выписки. Не осталось следа от прежнего настроения стоило увидеть ее в смрадной общей палате, на кровати с просевшей до пола металлической сеткой – осунувшуюся, бледную, с перевязанным горлом. Никогда потом за долгую их жизнь не испытывал он к ней такой нежности и сострадания, не чувствовал так остро потребности защитить от невзгод, стать опорой как в минуту, когда пройдя между рядами тесно стоявших коек увидел ее лицо. Бескровное, с острыми скулами. Она поправляла косынку, слабо улыбалась приподнявшись с подушки…

На свадьбу приехала из Калуги мать. Привезла домашний окорок, сушеных грибов, пряников. Помогла генеральше зарезать индюшку, хлопотала за кухонным столом, обнимала то и дело принарядившуюся Юлию, говорила счастливо: «Невестушка у нас! Дай бог каждому!»

Из приглашенных был только давний его приятель, фотокорреспондент окружной военной газеты Боря Могилянский. Умница, остряк. Согласился на роль тамады, придумывал тосты, смешил за обедом женщин.

В разгар застолья приоткрылась наружная дверь, в комнату вошла с банками солений в обеих руках Кувалдиха в цветастом сарафане.

– Совет да любовь! – поклонилась. – Не прогоните?

– Заходи, партизанка, – потянула от стены табуретку генеральша. – Леша, – обратилась к нему, – налей, пожалуйста, гостье.

Перед десертом они вышли с Борей в палисадник покурить. Тотчас, словно из засады, надвинулись со всех сторон головы соседей. Мужчины, женщины, ребятня.

– С праздничком! – послышалось.

– Поздравляем!

– Мир вашему дому!

Понаторевшая в нравах дворового общежития генеральша вынесла и поставила у калиточки трехлитровую банку домашнего самогона, стаканчик, закуску.

– Милости прошу, дорогие соседи! Очень рады!

Подходили по очереди, выпивали, морщились. Цепляли оловянной вилкой селедочку, хрустящий огурчик. Мальчишки и девчонки дружно расхватали принесенную Юлией на подносе горку нарезанной халвы.

Медовый месяц они провели в Калуге. У матери остался от родителей деревянный домишко в центральной части города, где она жила с племянницей Олей и ее семилетним сынишкой. Поместили их в нагретой солнцем чердачной комнате с выходившим на Волгу слуховым окном. С утра, позавтракав на кухне, они уходили на целый день в город. Бродили по тихим, поросшим травой улочкам, среди старинных построек, обветшалых, точно обугленных временем домов с резными наличниками, заходили под каменные своды Гостиного двора с заколоченными крест-накрест лавками, шли на берег реки, усаживались на косогоре, смотрели щурясь на проплывавшие мимо дымные моторки, причаливший на противоположном берегу к пристани буксир, с которого тащили по сходням мешки похожие на муравьев цепочки грузчиков.

– Я так счастлива, Лешенька, – говорила загоревшая на свежем воздухе Юлия. Поправляла прикрывавшую серпик шрама бархотку на шее, клала голову на колени. – Ничего не надо больше, правда?

Он гладил ей волосы, целовал – в глаза, губы. Все сошлось счастливо в те калужские тихие денечки: убаюкивающий ритм жизни, неяркая, трогающая душу природа срединной России, которую он так любил, близкая женщина рядом.

В Калуге он написал первую свою театральную статью. Они посмотрели в местном драмтеатре великолепно поставленный «Лес» Островского, возвращались пешком, обменивались впечатлениями. После ужина он сел за столик, стал писать. Беглые наброски, без какого-либо плана или общей идеи. Перед глазами стояло густо напудренное лицо актрисы игравшей Гурмыжскую, встретившиеся на лесной дороге Счастливцев и Несчастливцев, стоявший неподалеку от театра на тускло освещенной аллее бюст Островского, у которого они остановились по дороге домой. Юля, помнится, ахнула тронув его за рукав: «Смотри, Леша, он улыбается!»

По телу его пробежал холодок.

– Юлька! – заорал.

Она привстала на постели.

– Леша, ты чего? – терла глаза.

– Нашел! Гениальная тема!

Слетело с небес: провинциальный русский театр! Центр культуры, просветительства, досуга людей живущих в глубоком захолустье, с унылой, однообразной жизнью. Мир сцены, счастливцевы и несчастливцевы, седоусые отцы города, дамы с вычурными прическами в партере, хлопающая неистово с галерки разночинная публика, купцы-меценаты за столиком театрального буфета покупающие молоденьких актрис как скаковых лошадей. Показать все это через драматургию Островского, судьбу его персонажей!

– У него три изумительных пьесы о театре, – говорил волнуясь сидя на кровати. – «Лес», «Таланты и поклонники», «Без вины виноватые».

– Ну и что? Леш, не кричи, в ухо!

– Как что, Юлька? Это же энциклопедия жизни русской провинции! В театральных сценах и монологах. С чудным русским языком, ароматом эпохи. Театр и жизнь, понимаешь? Будет потрясающая статья! – обнял ее за плечи. – Слушай, давай выпьем, а?

– Спятил, третий час ночи!

Никогда с таким удовольствием ему не работалось. Писал не отрываясь. Тема ширилась, обрастала идеями. Что-то надо было заново переосмыслить, от чего-то отказаться. Уставал, ложился рядом со спавшей женой, смотрел в темный просвет окна. Вскакивал, зажигал лампочку, хватал ручку, вновь принимался строчить в блокнот.

Написанную за две недели, проверенную на слушателях (жена, мать и торопившаяся на службу, поглядывавшая на часы Оля) тридцатистраничную рукопись послал в журнал «Театр». Ответа не дождался, махнул рукой: плевать! – главное, одолел казавшуюся недоступной высоту, почувствовал себя по-настоящему театроведом.

«Напечатаю где-нибудь. А не напечатаю, тоже не беда. Пригодиться в будущем»… Оставалось несколько дней до отъезда, были куплены билеты, когда работавшая в областной библиотеке Оля сообщила: приехал из Москвы по линии бюро пропаганды ВТО молодой драматург Радунскй, выступит с лекцией.

– Приходите, если интересно. Завтра, в половине третьего.

– Как ты сказала? – переспросил он.

– Радунский… – Оля задумалась. – Или Радимский. Точно не помню.

– Ага, – оживился он. – Пойдем обязательно!

– Господи, лекция, – красила ногти у зеркала Юлия. – Леша, тоска же смертная.

Не скажи. Это тот, что написал «Новую главу про любовь». Эфрос в Ленкоме поставил.

Мы с тобой фильм видели по этой пьесе, забыла? С Дорониной в главной роли.

– Там, где она бортпроводница?

– Ну!

– Фильм замечательный. А лекция нам зачем?

– Юлька, кончай трепаться! – топнул он ногой. – Мы идем, Оля.

Пришли за десять минут до начала, заняли места в небольшом читальном зале с рядами книжных полок. Читали развешанные по стенам крылатые выражения, разглядывали публику. Народу собралось немного, преимущественно женщины средних лет и старше. Впереди устроилась живописная пара стиляг: на нем вельветовый пиджак свекольного цвета, джинсы «дудочкой», воинственно взбитый кок, у коротко стриженой девицы с полиэтиленовой сумкой на коленях чудовищных размеров пластмассовые кольца в ушах.