“У Вас тоже есть дети, и я от всего сердца прошу Вас проявить милосердие к моим дочерям, при огласке они пострадают в первую очередь. Я же признаю себя виновным, но без злого умысла, и готов заплатить Вам любую цену, какую вы назовёте. Только прошу Вас не доводить сие дело до суда во избежание огласки для моей семьи…“

Она читала это письмо с нескрываемым удовольствием – её враг слаб и повержен, но потакать ему она не собиралась и ничего ему не ответила, полагая, что согласиться с ним, значит, предать память своего мужа, а принять откуп – было бы отвратительно. Затем ей пришлось с сожалением признать, что уже не получится осуществить свой план, как бы ей хотелось, придётся смириться, что враг ускользнул от неё и уже недосягаем. Теперь она обдумывала, стоит ли продолжать атаковать семью Вересовых, или остановиться.

Алексей, узнав о смерти родственника, перекрестился, и тяжело вздохнул, подумав, что его семье теперь придётся непросто. Но всё же полагал, что это лучшее, что могло бы произойти, ведь дело до суда теперь, вероятно, не дойдёт, и Вересовы станут жить спокойно, когда оправятся от этой душевной раны. Он посчитал, что Николай Ильич таким образом искупил свою вину перед его отцом и его семьёй, теперь их вражде придёт конец, мать успокоится и займётся своими делами, они заживут тихой и умиротворённой жизнью.

Когда настал сороковой день после кончины Вересова, его семья собралась в церкви для поминовения, и священник тихо читал молитвы, Марья Ефимовна приняла решение, которое было бы ей выгодно по её мнению. Она написала письмо Нехлюбову, где говорилось, что она желает снять обвинение с Николая Ильича, претензий к семье не имеет, и в компенсации не нуждается. Она посчитала, что дальнейшее давление на Вересовых может плохо сказаться на её репутации, ведь теперь после смерти хозяина дома, многие стали жалеть его жену и дочерей, сочувствовали им открыто или про себя, но зла не желали.

Если бы Рубцова стала требовать компенсацию от Вересовых, то молва разнесла бы слухи о её корысти и желании разорить несчастных соседей, одиноких женщин, оставшихся без главы семьи, почти без средств к существованию. Также большинство сходилось во мнении, что Вересов смертью загладил свою вину, компенсировал не деньгами, а своей жизнью утрату мужа и отца Рубцовых, и с этого момента обе семьи равны, и нечего уже им делить. Теперь же некоторые, кто ранее высказывался о злом умысле со стороны Вересова к Рубцову, утверждали, что он выстрелил по ошибке, а с Павлом Петровичем вообще хотел примириться, и для этого и позвал его на охоту. Все стали одновременно вспоминать, как Вересов кому-то помог, одолжил денег после войны на обновление хозяйства, теперь его уже жалели, а о Павле Петровиче словно и позабыли.

– Гаврила Василич предлагал мне потребовать компенсацию у Пелагеи Ивановны вместо её мужа, но я отказалась, – как-то сказала Рубцова своему сыну. – Думаю, что Вересов не то, что искупил свою вину перед нами, но теперь мы можем сказать, что жизнь его достаточно покарала, и большего я не могу требовать. Пусть земля ему будет пухом.

Она выглядела кроткой и умиротворённой, и Алексей с облегчением подумал, что она стала прежней, и в душе её больше нет злобы и желания отомстить. Это было отчасти так, ибо про себя она иногда всё же проклинала Вересова, желала его дочерям всяческих несчастий, давая себе тем самым утешение и наслаждение от предвкушения их будущих испытаний.

Алексей старался взрастить в себе хозяина дома и вникал в дела, которые вёл его отец, по крайней мере, занимался тем, что ему позволяла властная мать, которая сама теперь общалась с управляющим, переписывалась с партнёрами мужа и его друзьями. Она до сих пор не почитала сына способным управлять хозяйством, и пока он был молод, она собиралась во всём разбираться сама.

Она написала Нехлюбову и потребовала вернуть ей половину задатка, который она дала ему, а также всё, что причиталось судье.

Губернатор ответил ей с недоумением:

“Я не разумею, о чём вы толкуете. Я честь по чести выполнил все обязанности, на меня возложенные, все документы были исправны, дело Вересова готовилось к суду, и если бы не его внезапная кончина, то заседание бы состоялось. Прокурор и судья потратили уйму времени и сил для исправления вашего дела, а каково мне было держать наш уговор в тайне! Нет, я решительно не понимаю, как я могу вернуть Вам честно заработанные мною деньги. Но ежели Вы всё же полагаете иное, то ваше право жаловаться в вышестоящие инстанции…”

Наглость ушлого губернатора возмутила Рубцову, и она со злостью порвала его письмо на клочки, и чуть ли топнула ногой от нахлынувших на неё чувств, а её лицо исказила гримаса злобы. Такой её и застал Алексей, когда внезапно вошёл в гостиную. Но его присутствие нисколько не смутило её, и она выплеснула на сына свои эмоции:

– Этот мерзкий, хитрый человечишка решил нажиться на нашем несчастье! О, если бы я знала, что вместо сердца у него камень, а в душе клубок змей, то я бы никогда к нему обратилась за помощью! Он, видите ли, не желает вернуть мне даже половину задатка, который я дала ему! Хотя он не сделал ничего, ничего не решил, ведь суд так и не состоялся! Ох, я ему припомню когда-нибудь!

Молодой человек с ужасом слушал гневную речь матери, понимая, что снова разочарован в ней, ведь он даже не предполагал, что она дала взятку Нехлюбову! Он уже давно воспринимал Марью Ефимовну не только как мать, но и видел все её недостатки как человека. Он понимал, что она корыстная, завистливая и злобная, но обличить её пороки не мог, полностью подчиненный её желаниям и чаяниям. Он шёл к себе в комнату, осознавая, что уже никогда не сможет быть близок с нею, ибо между ними разверзлась пропасть, а в его сердце поселился холод. Он с горечью чувствовал, что уже не сможет испытать к ней нежность или уважение, что будет вынужден всегда видеть перед собой её лицо, перекошенное злобой, слушать её обличительные речи и резкие комментарии.

Думая, что исполняет свой сыновний долг, он считал себя не вправе говорить с ней о своих наблюдениях и высказывать своё мнение, предпочитая держать его при себе, к тому же он понимал, что его попытки высказать ей что-нибудь приведут только к ещё большей агрессии с её стороны. И так, она продолжала почитать его как любящего сына, а он молчал о своих мыслях, никак не выдавая своего истинного отношения к ней.

С Ольгой он теперь виделся мало, и при коротких встречах они даже не разговаривали, только здоровались. Она поначалу боялась поворачивать голову в его сторону, ожидая увидеть в его глазах презрение и ненависть, но однажды, встретившись с ним взглядом, с удивлением обнаружила в его голубых глазах только жалость, и ей стало ужасно гадко на душе, словно она не чувствовала, что вправе вызвать такое чувство. Она не поняла, что лучше – быть жалкой или презренной. А он жалел её, ведь они оба теперь чувствовали одно и то же – потеря отцов уравняла их, и он понимал её состояние и не мог её презирать, да и не за что было. Она же была ему благодарна за то, что он выслушал её отца, когда тот приходил в его дом, и не прогнал его. Когда отец рассказал об этом, сердце её сжалось от неописуемой признательности к Алексею, и её уважение к нему за терпение и милосердие стало только больше.

Как-то весной, после службы в церкви, он подсаживал мать в коляску, а Ольга с Юлией проходили мимо. Они слегка кивнули ему, мать это заметила, но лишь презрительно отвернулась и поджала губы, она никогда теперь даже не глядела на сестёр Вересовых, а они, скрипя сердцем, продолжали приветствовать её при встречах кивками. Елена, которая также была там, воскликнула:

– Ах, матушка, как хорошо, что сейчас нет здесь ужасного Вересова! Я теперь совсем не боюсь выходить из дому, а то раньше, вы помните, я так страшилась, что он и меня убьёт!

– Елена, прошу тебя! – строго зашептал ей брат, косясь на удаляющихся девушек и, гадая, слышали они эти слова, или нет. Ему стало очень стыдно за бесцеремонность сестры, и он быстрей подсадил её в коляску.