Проговорив это, старуха посеменила в сторону Исаакиевской площади. Как будто это и была та самая старуха, что бросилась к нему под ноги в первый раз.

«Что за ерунда!» – в сердцах подумал Григорий Иванович.

Эта встреча совсем испортила ему настроение.

Дворник Поликарп в белом фартуке и фуражке стоял у освещенной фонарем подворотни и, задрав голову, смотрел в темное небо. Что он мог видеть там? Ничего там и не было, просто хотел смотреть и смотрел. Когда Григорий Иванович проходил мимо Поликарпа, тот взглянул на него и, поклонившись, вдруг сказал:

– А на четвертом этаже в квартире прям, ваше благородие, жилец повесился.

– Что?! Какой жилец?! – вздрогнул Григорий Иванович. – Да ты снова пьян! Ты что, дурень, говоришь?!

Поликарп был нетороплив в речах и излагал с растяжкой, вспоминая и старательно проговаривая каждое слово, будто недавно выучился человеческому языку. Да и выглядел он не как обыкновенно: всегда румяный и довольный, вечно под хмельком, а сейчас – бледное лицо, на шее болтается какая-то тряпка…

– Сосед с вашего этажа, Афанасий Степанович Поприщев. Из участка городовой уже приходил. Утром прям гроб привезут.

Григорий Иванович хорошо знал Афанасия Степановича – тихого, застенчивого учителя музыки лет пятидесяти.

– На Рождество, грех-то какой! Отчего же повесился? Водки, как ты, не пил.

Поликарп пожевал губами, словно во рту нащупывая языком нужные слова.

– Вы и сами знаете отчего.

– Что знаю? – Григорий Иванович пугливо оглянулся. – Что ты такое говоришь, дурья твоя башка?! Откуда же я могу знать?!..

Он бы плюнул и пошел себе прочь, чем разговаривать с глупым мужиком, но что-то останавливало его.

Поликарп поглядел на небо, словно ища там поддержки, неторопливо почесал затылок, сдвинув дворницкую фуражку на лоб.

– Тык прям сам Афанасий Степанович и сказал.

– Кому? Кому сказал?!

– Тык… Мне и сказал. Подошел ко мне сегодня по полудню и говорит: «Я прям сейчас пойду повешусь, а ты, Поликарп, передай Григорию Ивановичу, что он знает почему…».

– Что за чушь! – Григорий Иванович зябко повел плечами. – Откуда же я…

– Не могу знать, ваше благородие, а только так сказал. А еще сказал, что мертвые сами знают, отчего мертвы.

И опять бросились в глаза титулярному советнику бледность лица Поликарпа и отстраненный какой-то взгляд.

Более ничего не сказав, Григорий Иванович прошел мимо дворника, направляясь к своей парадной. На душе у него было пакостно, как будто он и вправду знал, отчего повесился Афанасий Степанович, и, более того, даже чуть ли не сам подтолкнул его к этому действию.

Квартира располагалась на четвертом этаже.

В дверях он столкнулся с кухаркой. Она взвизгнула и отступила в прихожую, словно был это не Григорий Иванович, а оживший мертвец.

– Глупая баба! – в сердцах пробурчал Григорий Иванович и, повесив в прихожей шинель, зашел к себе в комнату.

Он зажег свечу на столе. В комнате все было как обычно, но что-то не так. Что именно, понять он никак не мог. На столе рядом со свечой стоял прибор для письма, лежала стопка бумаги. Григорий Иванович иногда брал работу на дом, когда не справлялся с ней в департаменте.

А еще была у Григория Ивановича престранная привычка: он любил крутить в руках посторонний и как бы вовсе не относящийся к нему предмет – маленькую костяную статуэтку в виде петушка. И хотя у птицы был отбит клюв, ценность для хозяина статуэтка не теряла. Григорий Иванович, сколько помнил себя, всегда забавлялся с этой статуэткой, за что товарищи по службе в департаменте постоянно над ним подсмеивались. И сейчас, покрутив петушка, он поставил его на стол.

Экономная жизнь приучила титулярного советника ложиться спать рано, чтобы не тратить попусту свечу. И сегодня после ужина он хотел бы еще почитать книгу Николая Гоголя, которую выпросил на время у товарища своего в департаменте, и было, взяв уже книгу в руки, раскрыл, но, почему-то не прочтя ни строчки, отложил в сторону. На сердце у него было тревожно, в комнате зябко – печи в квартире топили плохо.

Григорий Иванович переоделся в ночную сорочку и, перекрестившись на висевший в углу образ, задул свечу и улегся в постель.

Сообщение о смерти соседа не то что потрясло его, но вызвало в душе странное угнетение. Лежа сейчас в постели в полной темноте, он вспоминал учителя музыки и его слова, переданные дворником. «Отчего же он так сказал? Откуда же я могу знать?..» Хотя Афанасий Степанович часто жаловался на своих учеников, потешавшихся над ним. Однажды проказники подсунули в ящик учительского стола живую мышь, в другой раз незаметно подложили в его портфель, с которым он ходил на службу, дохлую кошку, обнаруженную им уже дома. А недавно они принесли в класс надгробную плиту, на которой стояли его фамилия, имя и надпись «От благодарных учеников». Тут было отчего повеситься. Да, это, пожалуй, он и имел в виду. Именно это, а иначе что?

Придя к такому выводу, Григорий Иванович удовлетворенно повернулся на бок, намереваясь заснуть. Но дурные мысли продолжали тревожить его. Будучи человеком суеверным, он представлял себе, что где-то по квартире бродит неуспокоенная душа учителя музыки и мается, и стонет…

Жутковато сделалось Григорию Ивановичу в ночной тишине. Он перевернулся на другой бок… как в дверь тихонько постучали. Григорий Иванович вздрогнул, насторожился. Поначалу он подумал, что стук ему причудился. Но через некоторое время постучали снова, уже громче. Сердце упало. Черт знает, чего ожидать в ночное время, особенно перед Рождеством, когда всякая нечисть вылезает из своих убежищ, пугая народ!

Он поднялся на локоть, во все глаза вглядываясь в темноту. Липкий ужас заполз под одеяло.

– Кто, кто там?.. – почему-то шепотом проговорил он.

Вместо ответа постучали снова.

«Наверное, кухарка. Вечно она стучится, когда человеку спать пора! Наверное, забыла чего-нибудь… или ерунду какую скажет…» – мысленно убеждал он себя, но не верил. Казалось ему, что все-таки не кухарка это никакая, а кое-кто пострашнее.

Подавляя поднимающийся в душе ужас, Григорий Иванович спустил голые ноги на пол, нащупав тапки, поднялся и, выставив вперед руки, в темноте подошел к двери.

– Кто еще там?! – сказал он нарочно громко и нарочно недовольным голосом, чтобы приободрить самого себя.

– Кухарка это – Евфросинья, – ваше благородие, – раздалось из-за двери.

От сердца отлегло.

– Ну что тебе? Я уже спать собираюсь, – сердито сказал он через дверь.

– Завтра праздник, так я завтрак раньше подам, а потом уж в церковь… – донесся из-за двери голос кухарки.

– Хорошо-хорошо…

Он поворотился к кровати и уже было сделал шаг, как в дверь снова постучали.

– Да что ж это такое! – раздраженно воскликнул Григорий Иванович. – Чего тебе еще?

В темноте он сделал два решительных шага, собираясь отчитать глупую бабу, шатающуюся по ночам и мешающую почивать господам. Нащупав щеколду, отодвинул ее, распахнул дверь… И тут же, вздрогнув, отступил в комнату. На пороге со свечой в руке стоял повесившийся учитель музыки. Рука его, державшая свечу, дрожала, поблескивали стекла очков, по стенам прыгали кривые тени. Лицо Афанасия Степановича было мертвенно-бледным, губы шептали что-то.

Учитель музыки вдруг сделал шаг в комнату, Григорий Иванович охнул и, отступив, наткнулся на стол, пребольно ударившись об его угол. Боль несколько отрезвила его.

– Кто вы и откуда?! – воскликнул он, придав голосу решительность, не зная, что следует говорить в том случае, когда покойник ночью приходит к тебе в комнату.

– Вы ли это, Григорий Иванович? – таинственным шепотом проговорил Афанасий Степанович.

– А вы сами-то кто?! – визгливо почти прокричал титулярный советник. – И зачем вернулись с того света?!

Между тем в слабом свете свечи он пристально вглядывался в шею учителя музыки, стараясь увидеть на ней следы от веревки, чтобы уже в точности увериться, что к нему пришел повешенный. И не торчит ли у него зуб изо рта, какой появляется у висельника-вампира.