Прапорщик Саша Мозалевский отстал от полка возле Малой Мытницы у первой корчмы. Здесь он переоделся в партикулярное платье и дождался унтер-офицера Харитонова с тремя солдатами. На двух тройках они вернулись в Васильков, пересекли его глухими закоулками и, загоняя лошадей, поскакали на Киев. Мозалевский вез три доверенных письма Муравьева-Апостола к членам Южного общества и несколько экземпляров «Катехизиса». Он был доволен ответственным поручением и к сопровождавшим его солдатам, которые были значительно старше его, обращался, подражая манере Сухинова, с иронической снисходительностью. В воображении ему рисовались восхитительные картины. Он представлял, как поднимает на восстание Киевский гарнизон, захватывает город, сажает под замок градоначальника и всю свору верноподданных тупоголовых служак и с огромным войском, пушками и обозом выступает навстречу Сергею Муравьеву. Немного смущало Сашу Мозалевского, что в Киеве он, собственно, никого не знал, и, видимо, какую-то часть драгоценного времени придется потратить на установление связей. Впрочем, Мозалевский отлично понимал, что все это не более как пустые мечты.

За десять утомительных часов езды им только раз удалось поменять лошадей в селе неподалеку от Киева, изрядно переплатив извозчику, мужику звероподобного вида, который с ними торговался сквозь зубы, с такими ужимками, точно все про них знает. Мозалевский, помня повадки Сухинова, на прощанье извозчика припугнул, но сделал это неумело, капризно, по-домашнему:

— Ты, приятель, смотри у меня, язык за зубами держи, помалкивай! — На что мужик, почесав грудь под фуфайкой, невнятно буркнул:

— Ступай поздорову, барин! Чего уж там.

На большую Васильковскую дорогу выехали под самым Киевом около полуночи, Мозалевский отдал унтеру и солдатам большую часть списков «Катехизиса» и приказал им раздавать списки прохожим, а также подбрасывать их в дома. Встретиться условились на Подоле. Саша мучился вопросом, обнять ли ему на прощанье по-отечески каждого солдата, или обнять только унтер-офицера, или никого не обнимать, а всем по-братски пожать руку. «Сухинов бы обниматься не стал понапрасну!» — подумал Мозалевский и ограничился рукопожатиями, стараясь не замечать добродушных солдатских ухмылок.

Киев он знал хорошо и вскоре добрался по первому адресу на Печерске, обогнув заставу за госпиталями. Письмо было к генералу, фамилии которого Муравьев почему-то не назвал, а Мозалевский считал неудобным спросить. Он и сам, войдя в дом, повел себя секретно и попросил денщика доложить о себе, не называя ни звания, ни фамилии, сказав только, что прибыл человек по делу чрезвычайной важности.

Вскоре к нему вышел генерал — толстый человек в парчовом до пят ночном халате. Мозалевский важно доложил: он прапорщик восставшего Черниговского полка с письмом от Муравьева. Генерал засуетился, с трудом нацепил на нос очки, и когда читал письмо, рука его мелко дрожала. Прочитав, он плаксиво сказал:

— Хорошо, хорошо, скоро я с ним увижусь. А вы, голубчик, ступайте, ступайте! Тут не вполне безопасно.

Мозалевскому показалось невероятным, чтобы генерал собирался повидать Сергея Ивановича, и он спросил, не надо ли передать что-нибудь на словах.

— Ничего не надо, ничего! Быстрее уходите! — Генерал был жалок, халат на нем от резких движений распахнулся, обнажив волосатую, лоснящуюся от нота грудь. Мозалевский упорствовал, не уходил, несколько раз повторил, что Сергей Иванович ждет ответа и помощи. Генерал, однообразно нудя: «Ничего не знаю!» и «Прошу меня оставить!» — ловкими маневрами обходя Сашу то с одного бока, то с другого, дотолкал его до дверей. У генерала начала трястись нижняя губа. Делать нечего — Мозалевский ушел.

Ночь стояла над древним Киевом морозная, безлунная. Мозалевский пошел искать следующий адрес — подполковника Крупенникова. Он брел, озираясь на каждый звук, держась ближе к домам — боялся нарваться на патруль. Озяб и руки закоченели, где-то он оставил перчатки, возможно, в прихожей у струсившего генерала. Он проклинал и генерала, и всех трусов и подлецов на свете. И себе он уже не казался героем, а потому заодно проклинал и себя вместе со всеми.

Однако встреча с Крупенниковым Мозалевского успокоила. Офицер громадного роста и величавой внешности встретил его, как родного брата, обласкал, поднес чарку водки и мятный крендель, а потом объявил, что всё войска, собранные в Киеве, с минуты на минуту будут подняты по тревоге и вскоре пойдут на усмирение Черниговского полка. Крупенников, посмеиваясь, сказал, что это хорошо и как раз на руку Муравьеву, потому что войска ненадежны и, надо полагать, присоединятся к восставшим по первому сигналу. Писать что-либо Муравьеву он тоже отказался, объяснив, как и генерал, что надеется обнять Сергея Ивановича раньше, чем это удастся Мозалевскому. Пораженный таким совпадением планов у обоих адресатов, Саша вышел на улицу. Он прошел всего несколько шагов и остановился, потирая виски от удивления, не веря своим глазам. За те несколько минут, что он провел у Крупенникова, город поразительно изменился. Улицы посветлели от зажженных окон и от факелов. Крики, лязг оружия, барабанная дробь нависли над вырванным из сна городом, как пелена. Мимо Мозалевского то и дело пробегали какие-то растрепанные люди с тюками и свертками, женщины выносили из квартир детей. Одного бегущего молодого человека, по виду мелкого чиновника, Мозалевский сумел остановить.

— Что случилось, объясните!

— Вы не знаете? Объявлена тревога! Разбойники окружили город и поджигают его с разных концов! Спасайтесь!

— Какие разбойники?

— Неизвестно. Говорят, какой-то Муравьев, из беглых каторжников, вооружил всю округу.

Мозалевский понял, что дело плохо и надо быстрее уходить из Киева. Он вернулся к тому месту, где оставил лошадь и солдата при ней. Солдат исчез, но лошадь была на месте, привязанная к столбу, металась, издавая ржание, похожее на мольбу, роняя на снег клочья пены. Мозалевский переулками поскакал к Подолу, надеясь встретиться с Харитоновым и солдатами. О том, чтобы доставить третье письмо, нечего было и помышлять. Но и добраться к условленному месту ему не удалось. Повсюду шныряли группы жандармов и вооруженные отряды солдат. Народу на улицах становилось все больше. Вокруг — перекошенные лица, угрожающие или плачущие голоса.

Мозалевский свернул в предместье, предполагая глухими подворьями выбраться на Брусиловскую дорогу. Замелькали низенькие хатки, немые спуски оврагов. Не успел Мозалевский перевести дыхание, как услышал за спиной топот копыт по булыжнику и исступленные крики: «Стой, стой!» Бросив поводья, он достал письмо, порвал его и стал судорожно запихивать в рот клочки. Он успел проглотить все письмо, пока жандармы его догнали и окружили.

— В чем дело, господа? — спросил он, по возможности спокойным тоном.

— А вот скоро узнаешь, в чем дело! — грубо одернул его жандармский ротмистр. — Почему не остановился?

— Конь понес.

— Ничего, теперь не понесет!

Мозалевского отвели на главную гауптвахту, а оттуда через короткое время доставили к командиру четвертого корпуса князю Щербатову. По дороге ни о чем не расспрашивали, будто все и так о нем знали. Его, конечно, кто-то опознал, кто-то выдал. «Уж не генерал ли? — мелькнула догадка. — А может, Крупенников?»

В гостиной у князя собралось много офицеров и среди них хорошие знакомцы Мозалевского — майор Трухин с подбитым глазом, полковой адъютант Павлов, а также оба жандармских офицера, привозивших приказ об аресте Муравьева, Несмеянов и Скоков. Их Саша арестовал третьего дня, во второй их приезд в Васильков. Вместе с Сухиновым он водил жандармов к Сергею Ивановичу, а потом на гауптвахту. Оба жандарма смотрели на Мозалевского с таким выражением, точно собирались его укусить. «Быстро они прискакали!» — подумал Мозалевский с горькой обидой. Князь Щербатов взял его под руку и проводил в свой кабинет. Здесь он ему сказал, предварительно проверив, плотно ли притворена дверь: