Пак достал из кармана комбинезона осколок зеркала. Долго рассматривал себя. Лицо его при этом кривилось, глаза слезились, но не все - лишь два верхних, те, что были под вмятиной на лбу, оставшейся на память от туристов. Сама дыра почти заросла уже. Пак ощупал затылок - выходного отверстия не было, значит, этот комочек железа застрял где-то в башке. Ну и черт с ним! Не очень-то Пак расстроился от такого приобретения. Если что и задело за живое, так это краса его и гордость - широкий морщинистый хоботок, свивавший чуть ниже подбородка и невероятно изуродованный теперь багровым водянистым рубцом. Вот сволочи! Он был готов тут же сразиться с десятком этих наглых охотничков. Он бы их собственными клешнями на клочки бы порвал, в капусту искрошил!
Но долго предаваться отчаянию не стоило. Пак спрятал осколок обратно. Присел, встал, потом еще раз, еще... помахал руками, согнулся. Поднатужившись, перевернул тяжеленный сырой матрас. Хоть и не жрал ничего весь день, изранен, избит, искалечен, а все ж таки молодой организм брал свое, восстанавливал силы. А силенка ныне ох как нужна была Паку!
- Поглядим еще! - процедил он в третий раз, совсем зловеще.
Вышел из комнатки. Осторожно, стараясь не шуметь. Заглянул в хлев. Там, за прогнившей и почерневшей от старости бревенчатой перегородкой в метр высотой копошились Эдины детеныши. Они были омерзительны.
Пак собрал в пересохшем рте остатки слюны и плюнул за перегородку. Один из Эдиных сопляков на лету поймал плевок длинным жабьим языком и тут же заквохтал, заерзал. Остальные, сгрудившись вокруг счастливчика, плаксиво подвывали. Все как один дрожали в каком-то непонятном ознобе.
Среди выродков были и довольно-таки здоровые особи. Парочка крайних, тех, что лежали у самого заборчика, были вдвое больше Пака, во всяком случае вдвое жирнее и толще.
Вот гаденыши! Паку смотреть на них не хотелось. Но он понимал, что когда прижмет, придется лезть в этот гадюшник и самому притворяться выродком. И еще неизвестно, как дело обернется, может, туристы всех недоносков и переносков разом-то и ухайдакают?! А чего им стоит? Нет, нигде не было спасения!
На прощанье Пак треснул железякой по загривку самого жирного выродка и вышел из хлева.
Снизу, из подпола доносилась какая-то возня. Там что-то падало, гремело, звенело... Пак заглянул в дыру, полуприкрытую фанерой. Но почти сразу же ему в лицо плеснуло чем-то горячим, помойным, аж дыхание сперло.
- Уйдитя-я! Я тут не при чем буду! Не виноватая я! - истошно завопила снизу Эда Огрызина. - Там ищитя, наверху-у!
Пак захотел спуститься и разобраться с толстухой. Но передумал.
- Осатанела, что ль? - поинтересовался он, вытирая лицо.
Эда тут же успокоилась.
- Хитрец, ты? Чего пужаешь-то?! Я уж думала, конец, туристы по мою душу пришли! Ну ты совсем блажной, разве ж так шутят?!
Пак не стал пререкаться.
- Ты про меня молчи, дура! - сказал он коротко. - А то я тебя без туристов прикончу!
- Все ходют, пугают, понимаешь, стращают все! - заворчала Огрызина. - Нужны вы мне больно, да катись хоть сейчас, плакать не стану. Я б тебя еще на матрасе придушить могла б, а я пожалела на свою голову. Вот и жалей вас теперича...
Паку надоела пустая бабья болтовня. И он вернулся в комнатушку. Постоял немного, прислушиваясь, потом отодрал доску с заколоченного окна, присмотрелся. Снаружи все было вроде бы спокойно. И он вылез.
Папашу Пуго нарядили в самые лучшие одежды. Еле сыскали в поселке дореформенные штаны - черные, широкие, на пуговках, и телогрейку, синенькую, расшитую голубями мира. Наряд пришелся впору. Лишь длинные грабли папаши торчали из рукавов на полметра, свисали до самой земли. Но они и отовсюду торчали, не научились, видно, шить на таких, как папаша Пуго, да и когда теперь научатся.
Поселковые женщины заглядывались на передовикакрасавчика, обряженного получше иного жениха.
- Гы-ы, гы-ы! - радовался сам папаша.
Буба Чокнутый носился с "народным избранником, как с писаной торбой. Дура Мочалкина и вовсе слюной исходила.
- Ну и чего мы с им теперь делать станем, едрена вошь? спросил Бубу инвалид Хреноредьев, после того, как все было готово для сдачи избранника туристам.
- Ну и безмозглый же ты обалдуй, как я погляжу, - ответил Чокнутый. - Дурак из дураков!
Хреноредьев раздулся пузырем, из носа потекло.
- Ты при людях, едрена-матрена, мене не оскорбляй, Буба! - сказал он запальчиво. - У нас тоже гордость имеется, едрит тя кочергой!
Папаша Пуго обнял Хреноредьева и слюняво поцеловал в синие губы.
- Гы-ы, гы-ы, гы-ы!
Сколько ни поили папашу, а он оставался все таким же, как и в самом начале, не падал, не пускал пузырей из носа, не норовил притулиться где-нибудь в уголку и соснуть чуток. Видно, папаша чувствовал свою особую роль неким врожденным чутьем и потому - держался молодцом. Лишь почти новехонькие черные штаны на радостях замочил, но ему это в вину не ставили.
Мочалкина кокетливо отводила слипающиеся глазки, старалась смотреть поверх голов, в пространство.
- А я повторю, Хреноредьев, - сказал Буба, - при всех повторю, что тупарь, он и есть тупарь! Здесь, как верно заметил наш Коко, хер хрена не слаще.
Хреноредьев подпрыгнул и ударил Бубу в живот протезом-деревяшкой. Да так, что Буба согнулся в три погибели и застонал. Папаша Пуго дал щелчка инвалиду, и тот упал без чувств. Потом он пригнулся к Бубе и смачно, взасос поцеловал и его. Мочалкина зарделась. Она все думала, когда же Пуго про нее-то вспомнит! И вспомнит ли!
Но все завершилось благополучно. Бегемот Коко разнял спорщиков, дал каждому по затрещине, в том числе и дуре Мочалкиной. Та сразу же позабыла про папашу и уставилась на Коко влюбленными глазами.
- Пора!
Буба стряхнул пыль с колен, расправил плечи. Они стояли чуть ли не посередине площади. Но никто, кроме двух десятков местных хозяек, сгрудившихся в одну кучу, на них не реагировал. Трапы, по которым обычно ходили туристы, чуть покачивались и, казалось, протяжно и тонюсенько пели на ветру. Железная клепаная башня, проржавевшая снизу и немного покосившаяся, стояла как и обычно - наглухо задраенная. Люки не открывались. И никто не появлялся, хотя пора бы уже, пора было появиться!
