Часть первая Маша- Манефа

1

За окошком слышится стон февральской метели. В избе жарко от натопленной печи, голова тяжелая, глаза так и закрываются, клонит в сон. Младенец мерно посапывает и сосет грудь, тянет молоко, причмокивает. Длилось бы это вечно, так и сидела бы, прижавшись спиной к раскаленному боку «подруги». Мысленно она всегда называла печь подругой, деля с ней все горести и радости. Она и согреет и выслушает и в готовке подмога.

Погода на улице стояла ужасная, такая была свойственна этому времени года. То целыми ночами валил снег, то с утра до вечера дул затяжной ветер, громко завывая в. Могучие деревья, начинали стонать, и гнуть к земле голые ветви. Вечерами люди спешили к теплу домашнего очага. Тяжелым взглядом Мария обводит избу, осматривая свое нехитрое хозяйство: старый тюфяк, стол с лавками, сундук и полки с посудой. Грустно ей было смотреть на этот разоренный, некогда богатый дом. Сейчас здесь у нее одно богатство: дети, которые ранним воскресным утром радовали ее тишиной, давая уединение.

Стук в сенях громкие мужские голоса, отряхивают снег с валенок, входят.

–Мать, ты где? Спишь еще что ли? Гриша приехал.

Потом куда-то в сторону : -Да, разденься ты, не несись в избу холод, мать застудишь.

Сонную истому снимает, как рукой. Мария вскакивает, запахивает на себе платье и стараясь не разбудить малышку, нежно перекатывает ее на печь, под бок старшей дочери. Бросается на шею сыну, обнимает, целует глаза. Не прошенные слезы катятся по лицу. – Слава Богу свиделись. А Лиза, Маруся ?

– Потом, мам , позже , с ними все хорошо. -Кто?, взгляд на печь.– Опять девка? Хоть бы эту Бог прибрал.

– Ш –ш-ш. Ты что сынок?

Мария пошла накрывать на стол, слушая неспешный разговор сына с мужем.

– Куда, теперь, тятечка?

– На Урал, Терентий обещал новый паспорт справить. К лету Надюшка подрастет, Настя окрепнет, заберу их, Манишке дело к школе, сейчас говорят, учиться всех обязывают. Она вон все лекарем мечтает стать. Амбулатория – любимое место в деревне.

– Ну, девочки спускайтесь с печки, здоровайтесь с братом, завтракать будем.

Маниша аккуратно отодвинулась от сопящего комка и с опаской взглянула на незнакомого брата. Черноглазая Настя бойко спрыгнула с печки и повисла на шее

Гриши, она еще помнила их совместные веселые игры. Григорий отстранил от себя одиннадцатилетнюю сестру, целуя и любуясь одновременно, приговаривая: «Красавица стала, совсем невеста.» Манефа робко выглядывала из –за матери.

–Ну, беги скорей сюда,– Григорий распахнул широкие объятия.

Взглянув на мать, Манефа сначала несмело, а потом будто против своей воли шагнула на встречу и вот уже она оказалась в крепких руках. Колючая щека, вкусный запах свежести, мороза и чего-то близкого и родного.

Сели за импровизированный стол, прямо у окна.

– Хорошо, что выходной,– сказал отец.– Одни, хоть своей семьей побудем.

На обед все вкусное, как любила Манефа. Щи, картошка в котелочке, смазанная маслом, чай и пирог с сушеными ягодами.

–Варвара как? ,– с какой -то робостью в голосе спросила мать.

– На сносях, ответил Григорий- .и будто отвечая на следующий вопрос: в бараке комната небольшая, ну ничего жить можно. На заводе платят исправно, все будет, мам…

Дети ели молча, прихлебывая суп из общей тарелки. Отец уже подвигал на середину стола картофель и тянулся за солью.

–Иван, опять ты солишь?– услышала Маня голос матери.

–Да я под свой бок.

– Свой бок…

Григорий, молча, улыбался, глядя на родителей. « Дома»,– пронеслось у него в голове, неужели, дома?

Он аккуратно, молча, изучал родителей. Не постарели, не изменились, за это тяжелое время. Наоборот, укрепились и стали ближе друг к другу. Взгляд Гриши скользнул вновь по стройной фигуре матери. В свои сорок с лишним лет, выглядела она еще моложаво красивой. Белая, гладкая кожа, убранные под косынку волосы, живые блестящие глаза, полные любви и жизни. Больше всего в матери сын любил именно глаза, они умели выразить все ее чувства. Молчаливая, терпеливая мать, часто общалась с детьми взглядами. Посмотрит строго и в доме тишина, посмотрит ласково и жить хочется, на душе легко и тепло. А вот руки, выдавали трудную жизнь Марии. Большие, натруженные, с аккуратно подстриженными чистыми ногтями, с выступающими венами и неровными пальцами. Как часто Гриша находил утешение в этих руках, спасался от болезней и невзгод жизни. Как сложно, оказалось, взрослеть и самому уже быть опорой. Впервые он почувствовал себя сильнее матери, когда их выселяли. Пришли в дом, приказали выходить, в чем есть и садится в сани. Отец молча, встал, стал собирать детей. А мать неуклюже ходила по дому с огромным животом, кутая в шаль маленькую Манефу.

– Не возьму! – крикнул Григорий, – мать с младшими не возьму.

Несколько винтовок направили прямо ему в грудь, мать кинулась вперед, встала перед Гришей, а он отстранил ее твердой рукой. Задвинул за спину.

– Стреляйте, бейте, беременную мать не возьму!

Он чувствовал, как дрожит материнская рука, вцепившись в его рубаху, как ребенок толкает его куда-то в поясницу, а по его глазам бегут предательские слезы. Это не слезы страха, а дикого унижения. За мать, за отца, деда.. Он хочет смахнуть эти слезы, чтобы никто не видел и встречается с испуганными, огромными глазами Манефы. Тогда он радостно улыбается ей, треплет по черноволосой головке и уверенно, не оглядываясь, шагает в сени вслед за отцом.

2

После тихой избы, Маня никак не могла привыкнуть к шумному бараку. Больше всего ее поразило общее спальное место. Сначала она даже не поняла, что это за полки длинною во всю, казалось бы, бесконечную комнату. Немного чем-то похожи на их палати. Когда вечером отец, молча, подсадил ее наверх вместе с матерью, она шепотом спросила: «Здесь спать?» Отец просто кивнул. Спали они втроем на своем специально отведенном месте. А со всех сторон разные люди, целыми семьями. В бараке не было теплой печи, на которой они играли с Настей в куклы, да и Насти больше не было. При этих воспоминаниях больно сжималась сердце. Только не думать приказывала она себе, не думать, не вспоминать, не плакать по ночам в подушку, не всхлипывать, чтобы не разбудить родителей и весь этот дурацкий барак. Тогда легче. А вот мама наоборот учила помнить и вспоминать и молиться про себя за сестер. За рабу божью Анастасию и Надежду. Но как молиться, если в доме ( этот барак и домом – то не привычно называть) нет ни иконы, ни лампады, ни красивых салфеток из детства. Деревня Малинова Сладсковского района Омской области осталась далеко в детской памяти. Большой, светлый дом, огромная река, мычание коров по утрам, смех сестры, надрывный плач младенца, кашель, мат чужих мужиков, топот сапог… все смешалась в детской голове. Осталось в какой-то далекой, другой жизни. Горечь потери почти вытеснила из этого забытого детства радостные моменты. В памяти остался лишь надрывный звук кашля, какого-то свистящего и не имеющего конца. Зима одна тысяча девятьсот тридцатого года выдалась морозная и снежная, в их избе разместили сельсовет ( Маня совершенно не понимала значения этого слова), слышала лишь обрывки из разговоров взрослых и Настя потом перед сном , что-то шептала ей в уха, стараясь объяснить, почему теперь они живут оставшейся частью семьи на кухне. Что в двух светлых, таких любимых комнатах, где каждую зиму устанавливали большую пушистую елку, находятся чужие люди. Они громко кричат, курят, смеются, ругаются, спорят. Почему тяти нет дома, а он сидит в подвале у старшей сестры Клаши. Куда увезли дедушку Анисима? Маня до сих пор помнит его прощальный взгляд, тяжелую ладонь на своей голове и как он шепнул маме: крепись, Мария, деток береги. Не забывай молиться обо всех нас. Долгие объятия с мамой, пока не услышали злого окрика. Дед развернулся и с прямой спиной пошел к телеге. Больше они его никогда не видали.

Скоро отец познакомился с соседями по полке (так про себя Манефа назвала их странное спальное место)– это была семья спецпереселенцев Суворовых. Теперь и они тоже спецпереселенцы. Ей даже нравилось повторять про себя это слово. Почему- то теперь она вообще больше разговаривал про себя, нежели вслух. Вслух почему-то совсем не хотелось. Наверно, из-за сестры. Маша мысленно одергивала свои мысли, если они возвращались к Насте. Запрещала себе, слишком еще больно. Но вот сны, ночью никуда от них было не деться. Иной раз не помогали и объятия матери. Хотелось закричать, бежать далеко-далеко, как в Малиново к речке, в объятия деда, как он встречал их детвору вечером на мельнице. Раскрасневшийся, удалой, довольный. От него вкусно пахло хлебом и чистотой. Мане нравилось, как он командовал своим зычным голосом взрослыми сыновьями…