Здесь так много всего напоминало о ней. Каждая комната была тронута её стилем и оформлена фотографиями до того, как она заболела. В углу двора покоились остатки её заброшенного сада. Земля так и не восстановилась, заросла сорняками, благодаря нашему небрежному отношению, но, однако всё здесь напоминало о ней. И мы — Ванн и я — были вылитыми копиями женщины, которую он так сильно любил и так рано потерял.

И поэтому он держался в стороне, изолируя себя от тяжелых воспоминаний и болезненного настоящего. У нас было всё необходимое, но никогда не было того, чего мы хотели. И так моё одинокое детство превратилось в юность, полную отчаянного желания сбежать. Но теперь мой отъезд обернулся крайней мерой по возвращению домой, где надо было позаботиться об отце, который сделал всё возможное, чтобы позаботиться обо мне.

Были обстоятельства, с которыми я согласилась давным-давно. И какая бы горечь и обида не ощущалась в течение тех юных лет, они ушли в свете его реальной любви к нам.

Я смирилась с его ролью быть отцом на расстоянии в наших жизнях, даже привыкла. Когда я делала то, что не должна — когда жила той жизнью, которую бы он не одобрил, проще было иметь отца, который любит тебя, даже несмотря на то, что не хочет иметь с тобой близкие отношения. Его любовь была реальной. И я твердила себе, что только это имеет значение.

И теперь, смотря на него, спящего в своём любимом кресле, я действительно верила в это.

Он пошевелился, вероятно, из-за того, что я стояла, уставившись на него. Тяжёлые веки, дрогнув, поднялись, и папа потёр лицо своими большими огрубевшими руками.

Когда я была ребёнком, я была болезненно очарована его огромными руками. Как у механика, его руки были постоянно чёрными, испещрёнными грязью, маслом и всем остальным, над чем он работал. В конце смены он, спотыкаясь, вваливался в кухонную дверь, пахнущий оборудованием, над которым он работал, и покрытый жиром. Свои большие грязные руки он поднимал и устало здоровался с нами, а потом поворачивался к раковине и начинал их отмывать.

Теперь его руки были чистыми. Два года назад, когда он впервые заболел, ему пришлось уйти на пенсию. Тогда ещё это был не рак, но папа был слишком болен, чтобы поддерживать свой образ жизни постоянного физического труда. К счастью, его пенсия покрывала все медицинские расходы.

— Вера Мэй, — сонно пробормотал он.

— Привет, папочка, — произнесла я шёпотом, хотя он уже проснулся.

— Только пришла?

Я устало улыбнулась, мне кажется, такую же улыбку он дарил мне все те годы. Теперь наши роли поменялись местами. И это я притащилась домой после долгого рабочего дня, усталая и грязная. Одежда была залита краской. К этому времени уже засохшей, а кожа покрыта солёным потом от работы на жаре весь день.

— Да, — подтвердила я, зевая.

Усевшись на соседний диван, я закинула босые ноги на кофейный столик и откинула голову назад. Глаза закрылись без разрешения.

Его тёплый смех разнёсся по тихой комнате.

— Ты слишком рьяно взялась за дело. Ты ещё даже не открылась.

Я подняла одно опущенное веко и бросила на него суровый взгляд.

— Говорит мужчина, который всю жизнь работал на двух работах.

Он фыркнул от смеха.

— Не потому, что мне этого хотелось. Всё ради выживания.

Я откинула голову на спинку дивана и снова крепко зажмурилась.

— Да, но это тоже для выживания.

Я услышала скрип кресла, когда отец попытался побыстрее сесть, насколько ему позволяло его состояние.

— Почему ты сейчас так сказала? Ты что-нибудь слышала от него? Он снова тебя беспокоит?

Я покачала головой, не открывая глаз.

— Нет, это не он. Я не видела и не слышала его... он не побеспокоил меня.

Изгнанные воспоминания непрошено затопили мой разум. Сердце пустилось в галоп, колотясь в груди, пытаясь вырваться из кошмара моего прошлого. Я открыла глаза, надеясь избавиться от мыслей, которые, казалось, удерживали меня в плену даже после года свободы. Встретившись с обеспокоенным серым взглядом отца, я сказала:

— Это ради меня. Всё ради самой себя.

Папа сморщил лоб, и кожа превратилась в глубокие морщины.

— Я горжусь тобой, Вера. Ты ведь знаешь это, не так ли?

Я посмотрела на папу, слабое подобие силы и стабильности, которыми он когда-то был. Сейчас он был очень болен. Он буквально доработался до смерти. Но он был всё тем же человеком, которому я доверяла с детства. Он был всё тем же человеком, который заботился обо мне и Ванне, когда всё, что он хотел сделать, это рухнуть и сдаться. Он всё ещё был тем человеком, который дал мне своё одобрение, когда я убежала в Европу, невзирая на то, что он был тем, кому пришлось остаться и сражаться с моими битвами и изгонять моих демонов.

Мой отец был борцом. Большую часть своей жизни я провела в бегстве из этого дома... бегстве от вещей, которые, как мне казалось, я не хотела видеть. Но сейчас мне нужна была его сила. Я тоже хотела быть борцом — в точности как мой отец.

Я откашлялась, чтобы он не услышал переполнявших меня эмоций.

— Я знаю, папочка.

Он подался вперёд с серьёзным видом, чтобы я поняла.

— И не только из-за фургона с едой, понимаешь? Я горжусь тобой за всё это. За то, что ты ушла. За то, что знала, когда надо уйти.

Я проглотила ещё больше слёз и ложь, которая, как я чувствовала, покрывала мой язык. Папа знал лишь часть истории. Он знал только сахарную версию, которую я смогла ему дать. Но то, что он знал, было достаточно плохо.

— Я тоже горжусь тобой, — сказала я ему.

Потому что это было правдой. И потому что мне отчаянно хотелось сменить тему.

Он махнул рукой в воздухе и откинулся на спинку кресла.

— Вот ещё, — пробормотал он. — Тут нечем гордиться.

Я встала, подошла и поцеловала его в блестящую лысину.

— Вот тут ты ошибаешься.

Он схватил меня за руку и посмотрел на меня, удивив меня слезами, стоявшими в его глазах. Хэнк Делайн никогда не был эмоциональным мужчиной.

— Рад, что ты дома, малышка.

Я вздохнула, и на этот раз, когда я заговорила, это была чистая правда.

— Я тоже.

Сжав его руку, я оглядела тускло освещённую гостиную. Книжные полки были задвинуты в углы, а на одной из стен ярко горел приглушённый телевизор.

Вся мебель стояла здесь со времён моей мамы. Но полы и краска были новыми. Несмотря на рак, мой отец всё ещё думал о Ванне и обо мне. Он медленно перестраивал дом, чтобы мы смогли его с легкостью продать после его кончины.

Это был милый и вдумчивый жест, но и очень болезненный. Мы с Ванном умоляли его прекратить и позволить нам позаботиться обо всём, если его не станет. Но он не слушал.

Этот мужчина был слишком упрям для его же блага.

Но по большей части я думала, что он не знал как заняться чем-то иным, кроме как позаботиться о нас. По крайней мере, по-своему.

— Хочешь, я помогу тебе добраться до комнаты? — спросила я его.

Он зевнул и покачал головой.

— Нет, мне здесь удобнее. Плюс, телевизор уже включён.

Я снова протянула ему пульт и пожелала спокойной ночи. Его храп наполнил воздух раньше, чем я успела проверить входную дверь и убедиться, что она заперта.

Пробираясь через остальную часть дома, я выключила свет и собрала свои вещи, которые были разбросаны по всем комнатам.

Когда я переехала, я стала одержимым аккуратностью фриком. Сначала по выбору, а потом по необходимости. Но с тех пор, как я вернулась к отцу, старые привычки появились из ниоткуда. Я никак не могла вспомнить, что надо поднять носки с пола в гостиной или поставить посуду в раковину. Это было не так уж и важно, но я не могла не испытывать панический страх каждый раз, когда замечала что-то из моих вещей не на месте или грязную посуду на стойке.

Это было глупо. И если уж на то пошло, я должна быть благодарна, что не было никаких реальных последствий за оставление вещей, разбросанными по всему дому.

Я должна чувствовать себя лучше.