А дни, особенно самые первые, были действительно тяжелыми. Первая ночь прошла для меня как одно мгновение, словно снотворного наглотался. Только положил голову на подушку…и уже кто-то толкает меня в бок. Команды «Рота, подъем!» я даже и не слышал. В помещении включен свет. Все соскакивают со своих коек, словно рой белых мотыльков, растревоженных внезапным вторжением, торопливо одеваются. Я тоже соскакиваю и, уже падая, успеваю сообразить, что спал на верхнем этаже двухъярусной кровати. Это осознание позволяет мне хоть как-то сгруппироваться и приземлиться, не расшибившись об пол. Между тем, белые мотыльки быстро превращались в зеленых кузнечиков и выбегали строиться в центральный проход. Кое-как натянув брюки, застегнув китель не на ту пуговицу, напялив криво шапку и тупо воткнув ноги в сапоги с накинутыми поверх портянками, спешу туда же и я. Осмотрев строй бойцов, большей частью напоминавших людей страдающих от жуткого похмелья или сбежавших из сумасшедшего дома, сержанты дают команду оправиться. Через десять минут – строиться на зарядку на месте развода.
Мы строимся на плацу, запорошенном ноябрьским мелким снегом и освещенном двумя фонарями и светом, падающим из окон казармы. Форма одежды – шапка, хэбэшка без поясного ремня, сапоги. Повзводно, в колонну по четыре, бегом марш! Пробежка до, так называемого, «первого технического здания», которое, на самом деле, являлось надстройкой подземного бункера – армейского передающего узла связи. До него – около километра. Потом обратно. Потом зарядка на плацу.
Бегать в кирзовых сапогах, скажу я вам, не так уж и тяжело. Но для этого нужна привычка. Выработав ее, сапоги ощущаются на ногах примерно так же, как и кроссовки в гражданской жизни. Первые же дни тело ныло и болело во всех местах, особенно ноги. Спускаться бегом по лестнице, что требовалось от нас при команде «Строиться на месте развода», то есть на плацу, становилось задачей трудновыполнимой и опасной. Ноги были словно деревянные, не гнулись, ныли и не слушались. Пить хотелось постоянно, в чем, собственно, нам никто не отказывал – вода из кранов в умывальной комнате бежала исправно! Военный городок обеспечивала водой своя артезианская скважина, а посему, была та вода, нужно отдать ей должное, кристально чистой и чрезвычайно холодной. К водопроводным кранам припадали каждую свободную минуту и, через пару дней, многие ходили с покрасневшим, а то и вовсе больным горлом. Однако с простудой в те дни никто не слег, зато возникла другая напасть – стертые ноги.
Портянки нас учили мотать основательно, терпеливо объясняя, показывая, помогая. Кто забывал, показывали на другой день снова и снова. Но даже это не спасало от кровавых мозолей. Они возникали, даже если ты наматываешь портянки как положено, как тебя учили. Все дело было в отсутствии привычки носить подобную обувь, да еще бегать в ней в течение дня, так многие из команд мы обязаны были выполнять именно бегом. Даже по плацу было разрешено передвигаться либо строем, либо бегом. А чаще всего – строем и бегом. Результат был наглядно виден, когда рота строилась и маршировала в столовую. Позади строя, отдельной группой, все дальше отставая от общей колонны, ковыляли, хромая и поддерживая друг друга «инвалиды» – жертвы собственной небрежности или особенностей строения ног.
Еще одной составляющей «курса молодого бойца» была «подшивка». Процедура эта сводилась к пришиванию петличек, и погонов (голубых!) на китель хэбэшки и шинели. На рукав шинели также нашивался еще и шеврон – матерчатая эмблема рода войск в форме щита. Пришиваться все это должно было в строгом соответствии с уставом, то есть в определенном месте и определенным образом. Ну, с петличками было проще – приложил на самый уголок воротника и пришивай, лишь бы нитки не были особо видны. А вот что же касалось погонов и шеврона, тут все было сложнее. Любое отклонение на несколько миллиметров категорически отвергалось, кривой погон нещадно отрывался сержантом – пришивай заново. Новобранцев усаживали за подшивку буквально сразу после получения обмундирования. На занятие это уходило два-три дня, с учетом того, что подшивались не весь день напролет, а лишь в определенные часы, чтобы не ломать установленный распорядок дня. А так как команды с пополнением в полк прибывали не одновременно, а через день-два в течение почти месяца, в спальном помещении роты, первое время, постоянно сидели группки склонившихся, негромко переговаривающихся и матерящихся от уколов иголкой над своим над шитьем бойцов.
Никита-воин
Два-три дня на подшивание – это в среднем. Потому что бывали ребята такие сноровистые с иголкой, что управлялись и за один день. А бывали такие, кому и недели не хватало. Именно с таким персонажем я и столкнулся на второй день своего пребывания в роте. С утра нас, членов команды номер 1111 распределили по взводам. Тут нумерологическая закономерность дала сбой (или сделала исключение из правил для подтверждения правоты этих самых правил) – я оказался во втором взводе. И вот сижу я в кубрике своего второго взвода, на табуретке возле своей кровати, единственный из нашей бывшей команды, усердно пришиваю погоны к шинели, и вижу – в конце прохода, возле самого окна сидит парнишка, в одной рубахе, и пытается приладить петлички к кителю. Причем пытается как-то странно: не то, чтобы пришивает, а, больше, их гипнотизирует. Ну, да. Вот так вот сидит, ссутулившись, удерживая петличку левой рукой, правая рука с иголкой безвольно опущена на бедро, и смотрит на петличку, не отрывая взгляда.
Нет, взгляд он, все же, иногда отрывал, чтобы посмотреть в окно, довольно отрешенно, обвести им вокруг себя, слегка недоуменно и немного испуганно, а затем снова продолжить сеанс. Да и правой рукой он, все же, пробовал, время от времени совершать какие-то манипуляции с иголкой и вдетой в нее короткой ниткой, но от этого ему, очевидно, становилось страшно, и он снова опускал безвольно руку. Да что там ему, даже мне было страшно смотреть, когда он пытался сделать что-то с иголкой! Выглядело это так, словно он намеренно занимался одновременно и членовредительством, и порчей казенного имущества. И хотя наблюдать за ним было занятно, у меня самого было дело, требующее сосредоточения, поэтому я снова склонился над своей шинелью и погрузился в работу. Однако спустя какое-то время меня осторожно тронули за плечо. Я вздрогнул от неожиданности. Это был тот самый портной-гипнотизер. Он подошел неслышно. Пусть даже и на фоне общего шума ротного помещения, с топотом ног, гулом голосов и выкриком команд дневальным, подойти бесшумно в кирзовых сапогах было не просто. А он подошел. Он, как оказалось впоследствии, именно так и ходил: неловко, ссутулившись, на полусогнутых ногах, ступая с пятки на носок, словно бы перекатываясь, но, при этом, не подволакивая ног, и от того почти бесшумно. Словно бы боялся вспугнуть невидимых птиц, вокруг себя. Звали его Никита Поджидаев. В часть он прибыл с командой из славного революционного города Ленинграда, за три дня до нас. Команда эта тоже оказалась славной. Хотя бы тот факт, что за нею лично ездил командир роты майор Денисов, уже был примечателен. Прославилась она у нас в роте и людьми, которые ее составляли. Один Никитка чего стоил!
На фоне остальных ребят Никитку выделяла, прежде всего, внешность. Фигуру он имел абсолютно не мужскую: широкие бедра, узкие плечи, длинная девичья шея. Взгляд его темно-карих, обрамленных длинными ресницами глаз, был глубок, мягок и наивен. Кожа бледная, почти белая. Голосом он, однако, обладал вполне мужским, хоть и интонации были такими же мягкими и немного просительными. Кроме того, растительность на его инфантильном лице давала понять, что мужское начало в нем все же преобладало. Многим оставалось лишь позавидовать мягкой изящной бородке и усикам, которыми он обрастал буквально за несколько дней, если сержанты не заставляли его вовремя бриться.
Так неслышно он подошел ко мне, осторожно тронул за плечо и негромко спросил: «Извините, у вас не найдется еще одной иголки, а то моя почему-то сломалась?»
