Двадцать третьего апреля, то есть через двенадцать дней после описанных событий, я обратился к своей семье во время ужина со следующими словами: «Прошу отпустить меня в Москву с целью наведения справок относительно моего прошлого».

При этом присутствовали Настя и Митька, а также Петр Ефимович, Вера Игоревна и Евгений Петрович Роговы. Жены шурина не было – пошла с дочками в театр кошек.

За столом, что называется, повисла пауза. Я увидел, как шурин вроде тайно улыбнулся, Петр Ефимович выпрямился и застыл, а Вера Игоревна украдкой глянула на Настю. Тещиного вердикта я опасался более всего. Однако она смолчала.

«Хочешь, поезжай, конечно, – просто сказала Настя. – Возьми на работе отпуск».

Начальник цеха Кравчук бегунок подписывать не хотел, а попытался сразу уволить. Другого рамщика, мол, найти несложно.

Стало немного обидно за выслугу лет, за приобретенные навыки, за трудовую деятельность. Все-таки я и в дереве, и в станках разбираюсь, могу честно сказать, лучше почти всех на предприятии. И помочь меня неоднократно просили, если рама из строя выйдет. И метик сквозь ствол я определю, и с морозобоинами справлюсь, и свилеватость красиво обстрогать умею.

Позже, задумавшись, осознал, что рамщик, объективно говоря, профессия низкой категории, специалистов вокруг безработных много.

В результате сговорились на неделю отсутствия, не больше.

Настя помогла купить билет. Дала из своих денег пятнадцать тысяч. Вера Игоревна испекла пирожков в дорожку. Мы с Митей по душам побалакали, пока мячом об стенку долбили. «Чего, отец, новую бабу завел?» – «Мить, соображай, что говоришь». – «А чего тогда? Чем тебе с нами плохо?» – «Я ж не навсегда ухожу. Просто надо понять, кем я до отключки был». Митька мяч за коробку запулил, домой убежал. Так толком и не попрощались: переходный возраст. А шурин в день отъезда пошутил: «В Москве не дай надругаться над своей невинностью», как будто тоже обо всем догадывался.

До вокзала ехали с Настей и Петром Ефимовичем в его «Ниве». Он провел подробный инструктаж, как вести себя, – не связываться с таксистами и носильщиками, опасаться милиции, постараться ни о чем никого не просить и никому не верить. Для постоя рекомендовал гостиницу «Юность», где сам жил около сорока лет назад.

Я пообещал, что буду звонить в случае чего.

Когда поезд тронулся и родные поплыли назад, показалось, что Насте стало нехорошо – Петр Ефимович приобнял ее, она закрыла лицо руками. Как заметил это, сразу испытал головокружение. Не люблю, когда она плачет. Выбежал бы, кабы мог.

В мои планы входило обратиться в Ветеринарную академию, попытаться восстановить интересы, круг общения, выяснить, как меня воспринимали окружающие. Был ли я достойным членом общества или человеком средней паршивости, гнилым изнутри. Втайне надеялся выйти на Марию и задать ей тревожившие вопросы. Надежды глупые – человека без фамилии и телефонного номера и в Архангельске не сыскать, не то, что в Москве.

Под стук колес обо многом передумал. Раньше просто хотел прожить жизнь. Нравилось повторение раз заведенного ритуала. Точно знал, что ничего, по сути, не может измениться. С телевизионных экранов талдычат: мечтай, надейся, стремись. А я не думаю, что соль в этом. Нет жизни, которая была бы хуже другой. Смысл не в суете, мечтах и переменах, а в том, чтобы прожить свою личную судьбу. Так я себе это представлял и ясно видел.

А потом случились события, из-за которых сижу здесь, на боковухе, смотрю в окно и еду незнамо куда. Теперь ты, Гаркунов, не там и не тут. Личность, которой мало своего существования. Для чего же ты оторвался от корней и закружился по ветру, как липовое семя? Чего ищешь? Такие вопросы не давали заснуть. Плюс дед, сосед, шебуршал пакетами. Закемарил я только под утро с чугунной башкой, а когда проснулся – приехали.

Москва сразу показалась шумной, неродной. Народ толчется, в глаза не смотрит. Но красиво. Дороги освещены, кафешек много, не то что у нас, шаурма одна. Плюс, чего хорошо, номера у них на домах светятся. В Архангельске, пока вплотную не подойдешь, не поймешь, где находишься.

Позже, спустившись в метро, ощутил прилив гордости. Какие дворцы и музеи построены для простого народа. Сколько вложено труда, чтобы нам жилось лучше! Единственное, переживал, что деньги вытащат. Руку в кармане держал, сжимал купюры.

Первым делом доехал до «Юности». Гостиница показалась хорошей, для меня даже слишком. Номер одноместный «эконом», три тысячи рублей. Удобный санузел, широкая тахта, телевизор, мебель из ДСП. Тепло.

При мне было пятнадцать тысяч Настиных денег и десять моих собственных. Неделю прожить можно с шиком. Да лучше оставить родным.

В тот же день, чтобы не терять время, отправился в Ветеринарную академию. Погода в Москве стояла прямо летняя, прахом от земли прошлогодним сладостно потягивало.

Как только увидел кирпичные корпуса за бетонной стеной, возрадовался – неужели, здесь провел свою молодость! За оградкой аллея, по которой спешат студенты в белых халатах, с такими хорошими лицами, что каждого расцеловать хочется. Иду мимо и думаю – вот, этот розовощекий в очках мог быть моим закадычным приятелем, а с той нескладной девушкой двадцать лет назад познал бы я радости первой любви. Возле общежития плакат: «Врач лечит человека, ветеринар – человечество!» Прямо в душу попадают такие слова.

Не удержался, заглянул в анатомическое отделение: круглый зал с длинными партами, доска, большое чучело верблюда. Здесь я сидел, слушал лекции, записывал – впереди рисовалась чудесная жизнь!

Дошел до главного здания с колоннами, голубыми елями и бьющими по ветру флагами. Тут снова гордость взяла за науку, за себя, за то, как страна привечает ветеринарных специалистов.

Cблизи узнал гранитные ступени, ведущие к высоким знаниям. Долго бродил под сводами, среди квадратных и круглых столбов, топтал световые обрезки на старом паркете, разглядывал таблички над дверьми – кафедра иммунологии и биотехнологии, мелкого животноводства, генетики и разведения животных им. В.Ф. Красоты, товароведения, технологии сырья и продуктов животного и растительного происхождения им. С.А. Каспарьянца, ветеринарной хирургии, микробиологии, есть даже кафедра философии. Вспоминал каждый поворот, каждую щелочку, каждый портрет, каждое окошко, каждый шкафчик. Хотелось присесть возле студентов, побалакать с ними. Так вот, за что меня полюбила Мария! За то, что я таким был: парнем в белом халате.

По совету уборщицы заглянул в учебную часть. За столом сидел и писал крупный мужчина в сером костюме. Лицо мясистое, сложение и повадки обстоятельные. На взгляд лет тридцати пяти.

Поначалу я растерялся, не знал, как задать вопрос, поэтому поинтересовался, что делать человеку в моем возрасте, если он хочет пройти обучение. Мужчина осмотрел меня быстро и вернулся к работе. Проинформировал, что подавать можно с июня. Стоимость сто двадцать тысяч в год. Всего учиться надо пять с половиной лет. Есть очная и очно-заочная формы. «Вам какая удобней?» – «Очная». – «Хорошо, учтите только, что там молодежь, школьники в основном».

Что делать? Вышел, походил-побродил, да и вернулся в гостиницу. Было еще часов семь. Только начало темнеть, тоска навалилась. Куда я лезу, в самом деле, к школьникам?

В четырех стенах стало думаться о Марии. Взял листок бумаги, записал:

«Помню, стояла на проезжей части, туфелькой по асфальту цокала.

Помню в тень от забора не зашла, видать, замерзла.

Помню пар из красного рта: пока через дорогу бежала, запыхалась, но виду подать не хотела. А пар, значит, выдавал.

Помню, взяла за рукав и потащила в машину, как маленького.

Помню, в машине зубами клацала.

Помню след от туши у ней на нижнем веке.

Помню, в лифте решил, что озлобилась.

Помню, домой шел против ветра, бушлат нараспашку».

Дописав, повалился на кровать, руки за голову. Что теперь? Включил телевизор. В это время обычно с Настей сериал смотрим. Пощелкал каналы – не за что зацепиться. Думаю опять, зачем приехал? На следующий день утром рано поплелся в академию – прямиком в учебную часть. Там все тот же, как потом выяснилось, начальник курса.