В жарком подводном мраке качались тени, хватали ртами спертый воздух.
- В одном из вагонов... по независящим... - продолжил голос. - В общем скончался... Значит так, тут у нас один пассажир помер. Спасибо всем за внимание и имейте хороший день.
Кто-то в отчаянии бился, сопел; кто-то приоткрывал верховину вагонного окна. Стало хуже - потянуло жаром и гарью. Блондинка стонала; Матвея прошиб пот, путались мысли; дышать было нечем. Поезд стоял. Взахлеб заплакал ребенок; срывался в истерику. Так же чувствовал себя каждый в вагоне. Казалось, сейчас сорвется общая паника и тогда... Истекали одни сроки; подкатывали другие - угроза неизвестного возрастала... На крайнем пределе, если ни что иное, молитвы блондинки были услышаны - разом взревели моторы, вспыхнул свет. Тряхнуло. Тронулись. Пассажиры зааплодировали, как в самолете, произведшем посадку. Вокруг можно было видеть по-детски счастливые лица - нечастое зрелище в Нью-Йорке, особенно в сабвее.
В этот момент широко распахнулась тамбурная дверь, и некто долговязый вошел, декламируя: - Братья и сестры, перед вами - круглый сирота. Предан мамой, папой и Бельм домом... Матвей не раз уж встречал этого черного; у него были складные тирады с фальцетом; они могли бы сработать и в подмосковных электричках. - Помогая мне, вы спасаете себя. Очнитесь заблудшие души. Декламатор был в габардиновом плаще, явно с чужого плеча, одетом, похоже, на другой плащ. Из карманов торчал Нью-Йорк Таймс и детская бейзбольная бита. Вслед за чтецом, когда он уже гудел в соседнем вагоне, потянулись китайцы-коробейники с жизненноважными товарами: гуделками уйди-уйди, самозвенящей телефонной трубкой, для тех, кому никто не звонит, со жвачками и с мини-блокнотами... - Ван-далла, ван-далла... - механическими голосками объявляли китайцы единую, в доллар, цену.
За окном, по платформе, тащили труп умершего в черном пластиковом мешке. О недавнем казусе, впрочем, уже позабыли. Замельтешил обычный театр теней; закружилась карусель забот и будничных соображений. Матвей решал, не купить ли чего у китайцев для дочки или, лучше, посмотреть в киоске, на пересадке. Чего только не было в том киоске: заразительный смех и бурчанье в животе из коробки, симпатические чернила для террористов, муха в кубике льда, обманные деньги, пулевая дыра или ножевой шрам, приклеиваемые прямо на лицо... Подошла - узловая. Пересадка на Флатбуш. Матвей семенил с толпой по туннелю, чтобы успеть на манхеттенский поезд.
Чем ближе к деловой части города, тем заметнее меняется картина. Что бы ни говорили о сабвее, обобщать не стоит: глядите - уже нет той тревоги окраинных перегонов; вместо обстановки перманентной гражданской войны перемирие. Люди вылезают из коконов; сворачиваются в сумки маскировочные куртки; женщины взбивают прически; мужчины - в консервативных костюмах, нога на ногу, листают прессу. Какое там прессу! Вон, молодые люди, вчера из колледжа, увлеченно читают страницу за страницей - машинный код, сплошную абракадабру! Шутки в сторону, мы подъезжам к вычислительной столице мира. Даже молоденькая девушка, почти подросток, у выходной двери, улыбается на газетный лист и не думайте, что над страницей сердечного гороскопа. Выбираясь из вагона на Чамберс Стрит, Матвей нарочно подглядел - Джиоконда улыбалась сводке товарных индексов европейского содружества наций в газете Уолл-Стрит Джорнел.
А наверху разгоралось нью-йоркское утро. Чуть дымный солнечный свет слепил глаза. На углах жарились претцели и сосиски. Перезванивались колокола капеллы святого Павла, игрушечной церквушки, притулившейся среди окружающих небоскребов. Утренняя толпа шагала быстро, не обращая никакого внимания на башни Нового Вавилона, уходящие в небо.
- Там, подальше, Мусенька, у них городское управление, - услышал Матвей на бегу; невольно обернулся. Пожилая русская пара с открытыми ртами, на полуслове уставилась на него. Новоприбывшие. Кто же еще смотрит в Нью-Йорке в глаза посторонним! Матвей притворился, что не заметил и нырнул в свой подъезд.
Когда он выходит из лифта на четырнадцатом этаже Компании, он другой человек - Метью Печкин, лидер проекта, профессионал компьютерного дизайна. Ему немало польстило, когда на недавнем совещании его представили: Знакомьтесь - это наш Метью - наш "топ ган". Вроде, как - "наше секретное оружие". Вот он чирканет магнитным пропуском, отмечая приход, захватывает картонку кофе, включает местный софит и, погружаясь в кресло, почти машинально, фортепианным перебором клавиш набирает свои коды; после чего начинают урчать вертушки аппаратного охлаждения; светлеет экран; бегают стандартные маски и ярлыки и, послушно ключам его команд, из мути экрана начинает выплывать, наконец, бесконечная паутина заумного чертежа.
На предстоящие месяцы группе Печкина было поручена малоприятная работа - переделать заново все ранее завершенные расчеты. Они занимались системами многоцелевого размещения в нефтеналивных океанских судах и, вот, когда все, в целом, было готово, фирме-заказчику взбрело в голову чуть-чуть сдвинуть размерные параметры, то здесь, то там. Так бывало в пору студенчества, когда приносишь с гордостью свой выстраданный чертеж, построенный из тысячи тщательных линий, и профессор - доброжелатель, не моргнув глазом, предлагает сдвинуть начерченное на сущий пустяк - на полсантиметра в сторону. В случае с компьютерным черчением, сдвинуть ничего не стоит; магнитная память позволяет делать с картинкой все, что угодно: можно, играючи, менять масштабы и пропорции, плавно поворачивать чертеж танкера так, что он обрастает плотью и всплывает перед глазами, как настоящий корабль. По желанию он толстеет или вытягивается, впускает зрителя в свою мнимую реальность, в свои еще не существующие отсеки и коммуникации. Беда заключалась в том, что предложенное клиентом множество малозначительных изменений выглядело, да и было на самом деле совершенно беспорядочньм, непредсказуемьм хаосом. Времени на переделку не оставалось, но и отказываться было нельзя, чтобы не потерять перспективного заказчика. Начальство в панике устраивало совещание за совещанием, что только отнимало драгоценные часы. В промежутках между говорильнями работать тоже не удавалось, потому, что совещания созывались авралом, в любой момент. Разрастался обвал - обычный производственный сумасшедший дом.
Когда в тупике, Матвей имеет манеру терзать свои макушки, особо щекотные точки в фестончиках разбегающихся волос. - Ты будешь самый счастливый, Мотька, - говорила мама. - Три макушки! Три жены будет. Ты у меня особенный. Похоже, он сам поверил в свою особенность. В невинном детстве ему приходили в голову престранные иногда идеи. Например, о всеобщем притворстве. О том, что даже дети только притворяются детьми, прикидываются, зная, что от них этого хотят. Родители прибегали к разбору малышей. За окном синел и крепчал мороз; а в предбаннике детского сада Мотя примерял валенки из починки, на деревянном ходу и подслушивал, как белокурая девочка сюсюкала с папашей - для дела прикидывалась; толстяк в матросске надувал губы, готовый зареветь, конечно же, тоже добиваясь какой-то Моте неведомой цели. Как все дети, открывшие счет годам (тебе сколько?), он принимал общее правило, что, чем старше - тем главнее и умнее. К себе он даже этого не относил: ему в любое время казалось, что он-то уже знает все - все, что нужно знать. Матвей помнил собственное удивление такой способностью; ее ни откроешь ни детям ни взрослым. Сейчас он расценил бы ее, верно, как врожденную, вполне обыкновенную наглость недоросля - чего не знаешь, того нет.
Мать тащила его через сугробы к трамвайной остановке, устало выговаривая, что Мотя опять нарушал - смешивал суп с компотом, отрывал бретельки чулочных поясов, метал галошные мешки... На что он отвечал: - Вот, только захочу и - буду себя вести.
- Захоти, наконец, захоти, Матвей, - повторяла мама, - горе мое луковое... У нее была привычка повторять его имя - сначала вслух, все тише и тише - потом про себя. Мотина мама - Майя Матвеевна (в девичестве Гельмольц) чаще всего любила повторять про себя, как молитву, имя единственного сына (и покойного его деда), всяческие просьбы и увещевания. Давно это было...
