Из-за частокола донесся отчаянный женский крик.
И сразу Якушку будто по сердцу резануло: «Как Милава?»
Якушка сунул копье кому-то из дружинников, выбежал за ворота.
Бой в городе уже закончился. Московские ратники неторопливо проходили по улицам. Коломенцев почти не было видно: притаились, попрятались по своим дворам. А в извилистом переулочке, который вел к Милавиному двору, и москвичей не было — совсем пусто.
Якушка свернул за угол и чуть не столкнулся с рослым человеком, закутанным в плащ. Хищно блеснул под усами знакомый Якушке оскал. «Сотник наместника!»
— А-а-а! — торжествующе протянул Якушка Балагур и обнажил меч. — Встретились наконец!
Сотник пригнулся, вытянул вперед руку с длинным ножом, прыгнул.
Якушку спасла кольчуга. Нож только скользнул по доспехам, и сотник, споткнувшись о ногу Якушин, покатился по пыльной траве. Якушка успел ткнуть его мечом в спину, а затем с силой опустил меч на голову сотника.
«Вот и не с кем больше сводить счеты в Коломне!»
Якушка постоял мгновение, посмотрел, как расплывается вокруг головы сотника бурое кровяное пятно, и побежал дальше, подгоняемый тревогой за Милаву. Обманчива тишина, если такие волки по улицам бродят… Да и своих москвичей опасаться надо, не больно-то они добрые в чужом городе. Одинокую вдову долго ли обидеть?..
Возле Милавиного двора было тихо, калитка в исправности, заперта плотно — не шелохнешь. Точно бы все благополучно.
Якушка обтер лопухом окровавленный меч, достал платок, провел по лицу, по бороде; платок сразу потемнел от запекшейся пыли. Постучался. Не так постучался, как бы стал стучаться в любую другую калитку в Коломне, не громко и требовательно, а — бережно, костяшками пальцев.
Не сразу из-за частокола донесся голос Милавы:
— Кого бог послал?
Якушка облегченно вздохнул: «Жива!»
Крикнул весело, по-молодому:
— Принимай, хозяйка, прежнего постояльца! Якуш это!
Загремел отброшенный торопливой рукой засов. Милава выглянула и замерла, удивленная, — не узнала Якушку в обличии княжеского дружинника. Потом кинулась ему на грудь, прижалась щекой к колючим кольцам доспеха.
Развязался и ненужно соскользнул на землю черный вдовий платок.
— Я ждала… Я верила… Ты вернешься…
Мягкие русые волосы Милавы сладко пахли луговыми травами.
Якушка прижимал ее голову к груди, и слезы текли по его щекам, и он удивлялся этим слезам, и радовался им, и еще не верил, что счастье уже пришло, и очень хотел в это поверить…
Оглушительный колокольный звон спугнул тишину. За избами взревели трубы, созывая московских ратников.
Милава вздрогнула, вопросительно подняла глаза.
— Не бойся, се не битва, — успокоил Якушка. — Видно, князь Даниил Александрович в город въезжает. И мне идти нужно. Но теперь уж ненадолго, — и добавил заботливо: — Ты калитку-то замкни покрепче, мало ли что…
Когда Милава скрылась за калиткой, Якушка поднял с земли уголек, нацарапал на досках калитки условный знак — два скрещенных меча. Дворы с таким знаком москвичам было приказано обходить сторонкой, хозяев не обижать. Два скрещенных меча означали, что здесь проживают свои люди, княжеской милостью отмеченные, неприкосновенные. Большего для Милавы пока что Якушка сделать не мог. Нет для ратника на войне своей воли, своей жизни…
2
Поперек торговой площади, очищенной от телег, ровными рядами стояли московские воины. Вдоль улицы, которая вела от городских ворот к площади, вытянулись цепи дружинников с копьями и овальными щитами.
Коломенцы выглядывали из-за спин дружинников, оживленно переговаривались, и на их лицах не было ни тревоги, ни недоброжелательства — будто своего собственного князя вышли встречать. Да по-иному, пожалуй, и быть не могло. Хоть и считалась Коломна рязанским городом, но больше тянулась к Москве, чем к Рязани…
Сплошным сверкающим сталью потоком вылились из-под воротной башни всадники на рослых боевых конях, подобранных по мастям: сотня — на белых, сотня — на гнедых, сотня — на вороных. Над островерхими шлемами покачивались копья с пестрыми флажками-прапорцами. Это открывала торжественное шествие победителей, красуясь удалью и богатством оружия, ближняя дружина московского князя.
Но сам Даниил Александрович был одет скромно, в простой дружинный доспех, и это поразило Коломенцев, ошеломленных пышным многоцветием только что промчавшейся княжеской конницы. Только красный плащ да золотая гривна на шее отличали Даниила от простых дружинников. Бояре и воеводы, следовавшие за князем, выглядели куда наряднее.
Но лицо Даниила Александровича…
Не дай бог увидеть вблизи такое лицо, если есть на душе какая-нибудь вина, если шевелятся в голове затаенные опасные мысли!
Глубокие поперечные морщины перерезали лоб князя, губы жестко поджаты, под сдвинутыми бровями не глаза даже — две сизоватые льдинки, холодные, колючие. Весь застыл князь Даниил Александрович, и белый конь плавно нес его, осторожно переступая ногами, будто боялся потревожить грозную неподвижность всадника.
И замирали приветственные крики на устах людей, когда князь проезжал мимо, и склоняли они головы, не смея поднять на него глаза.
Якушка стоял в цепи дружинников, кричал, как и все, когда князь приближался, и, как все, замолк, разглядев его окаменевшее лицо.
Таким видел Якушка князя Даниила Александровича лишь однажды, на Раменском поле под Владимиром, когда князь ехал к шатру ордынского посла Неврюя. Но тогда было понятно, смерть видел князь перед глазами, но почему же он такой сейчас, в минуты торжества?..
А князь Даниил думал о том, что торжествовать победу рано: мысли, мучившие его накануне похода, не оставляли в покое и теперь, представали во всей тревожной обнаженности. Захватив Коломну, он окончательно вступил на скользкую опасную тропу, которая вела к недостижимой для многих князей вершине — власти над Русью. Или — к гибели, ибо немало уже славных князей не удержались на этой тропе и скатывались в пропасть, увлекая за собой обломки своих княжеств. Перед глазами неотступно стоял пример старшего брата Дмитрия, вознесшегося было наверх и рухнувшего в небытие…
Думал Даниил Александрович о том, что на этой тропе больше нет для него обратного пути: только вперед и вперед, потому что в движение вовлечено уже множество людей, и он, князь, не властен что-либо изменить.
Взятие Коломны стало знаком для рязанских вотчинников, которые связали свою судьбу с московским князем. Отряды боярских военных слуг уже собирались поблизости на Голутвинском поле и становились бок о бок с московскими полками. Отступить означало — предать их…
Этого нельзя допустить. Отступи сейчас Даниил, и тысячеустая людская молва разнесет по Руси порочащие слухи о вероломстве и непостоянстве московского князя, и отшатнутся от него будущие друзья и союзники, и останется он в одиночестве, отторгнутый всеобщим недоверием от великих дел. Лишившийся доверия людей — лишается всего…
Не только вперед нужно было идти Даниилу Александровичу, но и до конца. Князь Константин Рязанский никогда не согласится отдать свои земли к северу от Оки-реки, составлявшие чуть ли не треть его княжества. Значит, закрепить за Москвой эти земли могла только смерть или пленение Константина, и именно это выводило начавшуюся войну за пределы обычных усобных войн, после которых противники мирно пировали и скрепляли дружбу взаимным крестоцелованием. Война с Константином будет идти не на жизнь, а на смерть, на кон поставлены судьбы Московского княжества и его, Даниила, и сознавать это было страшно…
Бесповоротность начатого дела тяжко давила на плечи князя Даниила Александровича, омрачая радость первых побед. «Да полно, победы ли это? — спрашивал себя Даниил и честно отвечал: — Нет, еще не победы! Подлинные победы, за которые придется платить кровью, еще впереди. Пока же взято без труда лишь то, что само падало в руки…»
