Парень выхватил удочку, чуть не опрокинувшись назад и тут же рывком падая вперед, но было уже позд
но. Взлетев вместе с крючком, серебряная с ладонь рыбешка изогнулась и шлепнулась в воду.
- "Пымал, пымал"! - сердито передразнил парень, швырнув удилище, и, засмеявшись, неожиданно обнял Дашу.
- Ух ты! - возмутилась Даша, вырвавшись из его цепких рук; она выскочила на бугор, показала ему язык.
Много позже, когда подрастал уже белоголовый и синеглазый, весь в отца, Васютка, Иван посмеивался:
- Тебя я, выходит, тогда пымал.
Иван кончил семилетку, работал на пилораме мотористом и был, конечно, пограмотней, чем Даша, - вольно же ему было передразнивать. Вот ведь как: мало ли за эти годы позабывалось всякого, а такой пустяк - словечко помнится!..
Вернувшись к своему чурбашку, Дарья Яковлевна садится, кидает в рот семечко, другое и, заглядевшись на бегущие по трассе машины, складывает руки на коленях, задумывается.
По трассе, как бы обрезавшей справа тихую темную Садовую, время от времени проносятся машины, выхватывая из ночи упругим прямым светом фар то крайний у дороги синий ларек, то, по другую сторону, расписанный, как пряник, дом плотника Савельева, то - чаще всего - обнявшиеся парочки.
Теперь до Пензы - час двадцать и там. Автобусов этих у автовокзала что летом коров на стойле, во все концы. А когда-то они с Иваном собрались к свадьбе коечто купить, на рассвете выехали да за полдень чуть добрались, за те же пятьдесят верст. Пылища, жара, колеса скрипят... Великое дело дорога.
О трассе начали поговаривать еще перед войной, Иван не один раз мечтал:
- Погоди, Дашок, проведут дорогу, знаешь наш город каким станет! Не город, а городище!
Самую малость до нее не дожил.
"Похоронную" и недописанное письмо его прислали за неделю до конца войны, с чужой земли. А тут вскоре, как отгуляли и отплакали День Победы, Дарья Яковлевна услышала, что трасса подошла уже к самому городу.
На окраине, говорили, пленные бетонный мост делают.
Дарья Яковлевна пошла к знакомой за молоком да прямо с бидончиком и завернула поглядеть. Что это за люди такие - немцы? А может, и не люди вовсе?..
Шла - казалось, вот-вот от ненависти сердце из груди выскочит. А подошла, взглянула, и ничего, кроме щемящей боли, которую она неизбывно носила теперь в себе, да легкой брезгливости к этим, копошащимся у дороги, не осталось. Серенькие, потрепанные, пришибленные - стараются. Будто все зло, что они сотворили, когда-нибудь отработать можно!..
Разравнивающий у обочины лопатой щебенку белобрысый носатый пленный с алюминиевой кружкой на поясе оскалился:
- Матка, дай млеко.
Бледная, Дарья Яковлевна подняла на него запавшие, обведенные черными полукружьями глаза. Тот что-то смутно почувствовал, отступил.
- Ты зачем моего мужа убил? - тихо спросила она.
- Я нет - убивал! Я нет - стрелял. Я чиниль машины. Я - механик! - тыча себя пальцем в грудь, торопливо забормотал пленный; обросшее сизой мертвяцкой щетинкой лицо его стало серым, как его заношенная форма.
"Этими машинами вы нас и убивали", - подумала Дарья Яковлевна.
- Гитлер капут! - безнадежно, как заведенный, сказал пленный, снова начав шаркать лопатой.
Горбясь, он ровнял колючую пышущую жаром щебенку, пятясь все дальше и дальше. Дарья Яковлевна смотрела на него со смешанным чувством смутного удовлетворения и своей неизбывной горечи; прямое солнце било немцу в непокрытую, желтую, как обмолоченный сноп, голову, - он не замечал.
- Эй, фриц, как тебя? - окликнула Дарья Яковлевна.
- Я не Фриц. Я - Иоганн. - Пленный на минуту поднял голову.
- Гляди-ка ты, вроде Ивана по-нашему, - удивилась Дарья Яковлевна. Дети-то есть?
- Два сын. - Немец выпрямился, посмотрел на Дарью Яковлевну испуганными, какими-то умоляющими глазами. - Пять лет. Оба...
- Двойняшки, значит, - кивнула Дарья Яковлевна и коротко приказала: Кружку давай.
Немец торопливо сорвал с пояса горячую кружку. Чувствуя, как ока холодеет в руке, Дарья Яковлевна до краев налила ее холодным, только что из погреба вынутым молоком.
- Пей.
Припав к кружке пыльными запекшимися губами, немец жадно глотнул - так, что обросший кадык его дернулся, - и, продлевая удовольствие, начал пить мелкими глотками; водянисто-голубоватые глаза его снова обрели обычное человеческое выражение.
Что-то резко и властно сказал подошедший к нему немец, хлестнувший Дарью Яковлевну по лицу ненавидящим взглядом прищуренных глаз, тот покорно вытянулся, держа у груди недопитую кружку.
Слепая холодная ярость сдавила Дарье Яковлевне виски; она с трудом удержала жгучее желание схватить камень и с маху всадить его в это холодное, гладкое и чисто выбритое лицо.
- Не трожь! - звонким протяжным голосом предупредила она. - Пускай допьет.
Увидев под изломанными бровями побелевшие от ненависти глаза молодой красивой русской, стиснувшей в руке эмалированный бидончик, фриц торопливо отошел, зло и опасливо озираясь.
Делать тут было больше нечего. Сразу почувствовав себя такой усталой, будто подряд две смены у лечи на кирпичном отстояла, Дарья Яковлевна медленно двинулась к дому. Васятка, наверно, из школы уже пришел.
Четвертый класс кончает...
Где-то со сна или разбуженная шагами позднего прохожего коротко тявкает собака, и снова тихо. Машины все бегут и бегут, полосуя ночь длинными огнями. Дарья Яковлевна провожает их пристальным взглядом. Много с ней, с этой дорогой, связано - словно она не только через город пролегла, а через всю жизнь.
Десять лет назад, вот в такую же темную августовскую ночь, Дарья Яковлевна выбежала к трассе и подняла руку перед первой же вспыхнувшей фарами машиной...
Ну разве не вещун материнское сердце?
Весь вечер Дарья Яковлевна не находила себе места.
То ли сменка тяжелая выдалась, то ли на погоду - стояла такая духота, когда в открытых настежь окнах не качнется краешек занавески и тело покрывается липкой испариной, - но смутное беспокойство, переходящее в глухую беспричинную тоску, овладевало Дарьей Яковлевной все сильнее. Пытаясь избавиться от этого непонятного гнетущего чувства, она принялась за приборку своего и без того опрятного вдовьего угла. Вымыла полы, рамы, перетерла в шкафчике посуду, на себя вылила таз воды, - не помогло. Помоталась по двору, по пустой избе, не находя, к чему бы еще руки приложить, и взялась перебирать Васины письма и фотографии. Вот он совсем маленький, в корыте купается; в нарядной матроске, лет пяти; после десятого класса, когда ушел работать в лесничество; из армии перетян-утый в талии ремнем, с погонами на плечах, такой же белоголовый, как отец, - словно сам Иван, когда к ней, к Даше, под окна приходил! Потом две тиснутые золотом Почетные грамоты из школы, письмо из части - с благодарностью командования за воспитание сына, разноцветные конверты уже с целины. В последнем обещал приехать осенью. "Может, мама, будет перемена в моей судьбе. Тогда приеду за тобой и сюда уедем жить". Известно, что за перемена может быть у молодого парня. Господи, да скорей бы!..
Разбудили Дарью Яковлевну в полночь, проснулась от первого стука в окно. "Уж не Вася ли?" - мелькнуло в голове, и тотчас ходуном заходило сердце. С мыслью о нем ложилась, о нем же продолжал.а думать, забывшись тревожным сном. Выскочила, как была, в нижней рубахе, в сени, голос от волнения сорвался:
- Кто?
- Открой, Даша. Я это, Силина.
Такая же давняя вдовуха, Анна Силина работала на почте. "Не Вася", разочарованно подумала Дарья Яковлевна, удивившись, с чего это ей вдруг стало зябко.
- Ты чего так поздно? - откинув крючок, спросила Дарья Яковлевна. Проходи.
Белея в темноте кофтой, Анна вошла в комнату; полыхнул свет, ночная гостья не успела отвести в сторону растерянные глаза.
- Телеграмма тебе, Даша... Плохая.
Ухнув, покатилось куда-то сердце. Рванув сорочку, Дарья Яковлевна села, придерживаясь ватными руками за стол, и тупо, пустыми глазами - все пытаясь глотнуть хоть капельку воздуха - смотрела на плачущую, беззвучно шевелящую губами Анну.
