- Инструмент возьму, оружие, патроны, - Салоп повозил ногтем по полировке, - топливо, лекарства, там... Порнуху...
Праник усмехнулся.
- Разве что сам снимусь...
Бригадир поскреб небритый подбородок, о чем-то раздумывая.
- Может, останешься? Сезон сейчас, люди нужны. Оплата харчами. Не боишься работы?
- Не боюсь, - Праник помотал головой.
Что-то подкупило его в этих мужиках. Может открытость и простота, а может просто соскучился по человеческому общению.
- Так что, по рукам? - Салоп подмигнул.
- По рукам.
- А имущество свое здесь можешь оставить. Потом заберешь в целости.
Пахло в бараках плохо. Испарения животных, ароматы пота и давно не мытых тел, ворохи грязного тряпья по углам образовывали неповторимый устойчивый и отнюдь не кислородный коктейль. Вдобавок, было очень душно: берегли тепло. Каждая щелочка забита паклей, двери до пола забраны плотной мешковиной, маленькие мутные оконца обтянуты целлофановой пленкой. Ветерок создавали только изредка пробегающие в полумраке работники. Праник себя к слабакам не относил, но побился бы об заклад, что царившая атмосфера по своей свежести и насыщенности нежными нотками дала бы порядочную фору солдатской казарме после трехдневного марша.
Однако все это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось внутри теплиц. Едва Праник переступил высокий неудобный порог, от едкой нестерпимой вони резануло глаза так, что вокруг поплыли оранжевые круги, а желудок пообещал вернуть весь объем принятого за последние сорок восемь часов. И еще добавить от себя. Покачнувшись, Праник уперся лопатками в дверной косяк, с трудом перевел дух, и усилием воли удержал желудок на месте: он сюда явился восполнить калорийные запасы, а не растратить последние.
- Плохо пахнет - холошо расцет! - сообщил назначенный в гиды местный труженик, по акценту и экстерьеру выдавая в себе уроженца Китайской народной республики.
Представился он, как Цин. Не "Петя", не "Вова", не "помогайка", как обычно любят ассимилироваться в русскоязычной среде уроженцы поднебесной. Нет, по имени, кратко, но уточнив пару раз, как правильно. Был он невысок, худ, голову имел большую круглую, как шар, с изрядной проплешиной и жидкий хвостик волос, цепляющихся еще за жизнь. Цин так Цин, Праник пожал плечами, запомнить легко, была, помнится, в Китае такая династия. Или эпоха... Или и то, и другое сразу.
Праника определил китаец таскать воду для полива. На заднем дворе фермы старую силосную яму заполняло озерцо желтой жижи, что приобрела свой цвет то ли от сливаемых туда помоев, то ли от кучи драных капроновых мешков с фосфатными удобрениями, размываемой дождями подле.
Праник знал по опыту, что места подобные лучше огибать стороной, потому как дозиметр вблизи них начинал стрекотать, как кузнечик в экстазе размножения, и рекорды показывал небывалые. Цин робкие опасения выслушал скептически и замахал рукой:
- Циста! Циста! - Надеясь, видно, от цирроза печени сдохнуть раньше, чем от накопленной радиации.
Жижу сливал Праник в железное корыто. Там Цин ее щедро бодяжил, перемешивая палочкой, с каким-то порошком из зловещего вида пакетов ярко-кислотной раскраски с иероглифами. Но и этого ему казалось недостаточно. Для пущей забористости на каждое корыто приходилось еще полведра коричневой липкой массы, запах которой не оставлял, так сказать, никаких сомнений в характере происхождения.
- Кавно - хорошо! - делился опытом человек-эпоха и сетовал: - Только мало.
И только после всего живительная влага годилась для полива.
Праник не решался поинтересоваться, не знаком ли пытливый иноземный ум с трудами писателя Войновича, но на всякий случай зарекся местный самогон не употреблять.
А меж тем, еда из земли так и перла. Праник таскал ведра по лабиринтам теплиц, едва разминаясь на узеньких дорожках с усердными аграриями, и давался диву их успехам и достижениям. Под хлюпкими скособоченными каркасами чего только не произрастало: пупырчатые огурцы, увесистые, размером с кулак, помидоры, кабачки, сахарная и красная свекла с рельефной жирной ботвой, картошка, пшеница, наливные просяные метелки, капуста, морковка, редька, именуемая "турнепсой", репчатый лук, укроп, петрушка и Мичурин знает, что еще.
От заката до рассвета все это пропалывалось, окучивалось, подвязывалось и прореживалось, поливалось и отапливалось самодельными печками-буржуйками. В просторных погребах на древесных гнилушках росли грибы. Похрюкивали поросята, кудахтали куры, мычали коровы. На дощатом помосте стригли спутанных овец.
Ночевали работки здесь же. Вповалку. Все скопом, мужчины, женщины, молодые, старые. Кто на матрасе с выпущенными ватными потрохами, кто на охапке сена, кто на старой картонке от холодильника. Кормили два раза в день, без разносолов, но от пуза. Наружу выходили редко, все больше по производственной необходимости. Необходимостей таких было немного, дров привести, да телят попасти. Пожалуй, и все. За порядком следили те самые ребята с автоматами в телогрейках. И не дай бог кому профилонить от работы или поспорить с начальством. На первые разы лишат вожделенной трапезы, а если что посерьезнее - гуляй. Говорят, в лесу сморчки пошли, так ты кушай, поправляйся. Это не самое худшее еще, за воровство или за вредительство могут и почки опустить пониже к земле, а могут и пулю в живот влепить.
Цин, объяснил, что сейчас сезон, поэтому работников много. А на зиму-то многих попросят. Если на хорошем счету был, выдадут кое-какой паек. Обычно, крупы немного да овощей, каких уродилось в избытке. А если не по нраву ты пришелся руководящему составу, так говорят же, сморчки под снегом где-то... Должны быть. Остаться-то многие хотят, потому как тепло, и харч какой-никакой. Вот и стучат друг на дружку, кто назвал товарища бригадира "падлой", кто огурец с грядки скушал под покровом темноты. Но, все больше, конечно, баб-с оставляют. Работящих, само собой, но главное - с несильно завышенной, как некогда принято было говорить, планкой социальной ответственности. Сами же надсмотрщики трудовых подвигов гнушались.
