Двор огорожен струганными жердями. В конце двора стоит гумно, покрытое соломенной крышей, рядом – пристройка-хлев для лошади и коровы.

За гумном до самого оврага, заросшего густым ольшаником, тянется огород. Летом в огороде чего только не растёт: картошка, капуста, горох, помидоры, огурцы… Все ароматы смешались в единый.

Я лежу на земле и смотрю на склонённые жёлтые шапки подсолнухов, они мне кажутся большими деревьями.

А ещё я люблю запах полыни. Она густо растёт по всей меже до самого оврага. Я ложусь, подминая её мягкие пахучие стебли, и смотрю в небо. Под белыми пушистыми облаками кружат вороны. Они всегда прилетают с одной и той же стороны.

Меня обволакивают густой запах полыни и какие-то видения, слышу голос матери:

– Антон, посмотри Бронека. Наверное, опять в чернобыли заснул.

– Да, вот он! Лежит в полыни.

Я обнимаю Антона за шею и спрашиваю:

– Почему полынь называют чернобылью?

– Не знаю, надо спросить у дедушки, – задумавшись, отвечает он.

– А почему в хлеву место для лошади есть, а самой лошади нет? – спрашиваю я у отца, когда мы сидим за обеденным столом и мать наливает из чугунка в наши тарелки горячий, вкусно пахнущий борщ.

Отец не спеша натирает чесноком такие же горячие пампушки, кладёт одну передо мной, говорит:

– Лошадь забрали в колхоз… у всех, не только у нас.

Запах от пампушек и борща заставляет забыть всё, что я ещё хотел спросить. После обеда, поднявшись из-за стола, как всегда, первым, отец, улыбнувшись маме и направляясь к выходу, сказал:

– Теперь наша лошадь – в колхозной конюшне, вместе с другими соседскими лошадьми. И у неё уже есть потомство – вороной красавец. Антон его Орликом назвал.

– Хочу увидеть Орлика! – кричу я, подбегая к отцу.

– Конечно увидишь, – смеётся он, поднимая меня своими сильными руками к самому потолку: – Ты же у нас вон какой большой!

К дедушке я хожу почти каждый день. Его дом – через межу от нашего. К нему примыкает большой сад. В нём много яблок, груш, слив. Я люблю груши-дички. Дедушка укладывает их в корзину и оставляет её на какое-то время на сене в сарае, чтобы дички «дошли» – стали мягкими. Запах от них разносится по всему двору. По краям сада растут старые липы. Дедушка посадил их, когда был ещё молодым. Между липами – ульи.

– Совсем как маленькие домики, – говорю я дедушке.

– Это и есть домики – для пчёл, – соглашается дедушка. – Пора наведаться к нашим кормилицам.

Он берёт уже приготовленный дымарь, надевает на голову соломенную шляпу с сеткой, закрывающей лицо, и направляется к ульям. Я сижу у окна, и мне хорошо видно, как дедушка, подойдя к улью, открывает крышку и направляет в него дымарь. Густой дым обволакивает открытый улей. Потом двумя руками он вынимает из улья рамку: она вся покрыта пчёлами. Дедушка аккуратно щёткой сгребает с рамки пчёл обратно в улей и снова направляет в него дымарь. Я боюсь пчёл и не подхожу к ульям. Дедушка знает это и говорит мне:

– Пчёлы редко нападают, если только их не растревожить.

– А как их можно растревожить?

– Ну, например, рядом нельзя резко взмахивать руками, тряпкой или палкой. Нельзя трогать пчеломатку.

– Пчелиную мать?

– Да, пчелиную мать, она у них как царица. И когда она вместе с роем покидает улей, то у пчелиного роя только одна забота – защищать пчеломатку. А если случайно поранить пчеломатку или, что ещё хуже, убить её, тогда рой может напасть на человека.

– А как узнать матку? Она же среди пчёл, а их много.

– У неё брюшко длиннее, и цветом она отличается от остальных пчёл.

Дедушка лукаво улыбается:

– Однажды, когда я открывал улей, пчеломатка села на руку, и тут же меня облепил пчелиный рой. Я стоял с вытянутой рукой, но пчёлы не обращали на меня внимания, они просто закрывали жужжащей шапкой свою мать… Я спокойно подошёл к улью, стряхнул в него рой, и пчёлы успокоились.

А ещё я люблю слушать рассказы дедушки про бусела. Дедушка набивает свою трубку табаком, не спеша раскуривает её:

– Бусел – Божья птица. Большой грех её обидеть. Клокот бусела, когда он задирает свой большой клюв в небо, – молитва бусела. Он летает над землей, собирает по болотам всякую нечисть, очищает нашу землю.

Дедушка на минуту умолкает, вновь раскуривает погасшую было трубку, щурясь, смотрит на меня:

– На зиму буселы улетают на самый край света, где, искупавшись в чудесном озере, становятся людьми, а весной, окунувшись в другом озере, вновь превращаются в птиц и возвращаются к нам, в свои гнезда. Часто буселов называют человеческими именами: Бенедикт, например. У нас, поляков, значит «благословенный».

– Дедушка, а можно мы своего бусела назовём Антоном?

– Как твоего брата? Конечно можно. Антони – польское имя, означает «бесценный». Твоё имя – Бронислав, у нас – «славный защитник».

Потеребив усы, дедушка добавляет:

– Так что ты, внучек, теперь наш славный защитник.

– Дедушка, а буселы сами себе гнездо построили?

– Сами, но мы им помогли. Однажды буселы прилетели и стали кружить над нашим огородом, а потом сели на верхушку дуба. Долго там сидели, пощипывая себя; клокотали, задирая клювы к небу; потом улетели.

Тогда твой отец вместе с Антоном приладили на верхушке дуба старое колесо от телеги. Понатыкали в него сухих веток – получилось гнездо.

– И буселы вернулись?

– А то как же! Вернулись – и с тех пор каждый год прилетают в своё гнездо: теперь это их дом.

– И они никогда не покинут своё гнездо?

Вздохнув, дедушка тихо произнес:

– Буселы покидают своё гнездо, только когда чувствуют беду.

Утром, едва проснувшись, я выбегаю во двор и смотрю на верхушку дуба: в гнезде стоят на своих тонких, как тростинки, ногах два бусела и клокочут, задрав к небу большие клювы. Их клокот похож на удары палки об палку. Для меня они звучат как музыка…

Запах молозива – самое осязаемое, самое ясное воспоминание детства! Я почти физически ощущаю его. Слышу нежное и слабое мычание только что родившегося телёночка, который лежит возле печи на разостланной дерюжке, покрытой соломой, чтобы не прилипало тельце. Мать суетится у печи, ласково приговаривая:

– Ну вот и хорошо, теперь тебе уютно и тепло. И мама твоя довольна, слышишь, она разговаривает с тобой!

Из хлева доносится мычание коровы Зорьки.

За окном зима, мороз расписал красивыми узорами стекло в окне. Я стою на широкой лавке возле окна, дышу на стекло и в оттаявшем кружочке вижу снежные сугробы вдоль нашего забора, отца и брата Антона. Они расчищают двор от снега. Из будки, тихо повизгивая, выглядывает Волчок. Наверное, ему холодно.

– У него густая шерсть и ему совсем не холодно, – успокаивает меня мать. – Дедушка подошьёт твои валенки, и ты выйдешь к Волчку.

Мама всё замечает, даже то, о чём я думаю.

Дни слагались в недели. Недели – в месяцы. Зиму сменила весна, весну – лето…

Я просыпаюсь от ярких лучей, проникающих сквозь белые занавески на окне. В комнате, где мы спим с Антоном, дверь открыта, и я смотрю, как мать отодвигает заслонку в печи. На её лице – особое выражение, и я догадываюсь: будут пироги с яблоками. В нашем доме всегда пахнет горячим хлебом и пирогами.

Хлеб пекли из муки, которую дедушка молол прямо в доме. Кристина расстилала на полу широкое льняное полотно. На него дедушка ставил большой низкий стол-табуретку на толстых ногах из дубовых брусков, которые сделал сам в Верхолесье. На этот стол устанавливал круглую толстую колоду, она была неподвижной, дедушка называл её «лежак». Посередине лежака был металлический штырь. На него дедушка насаживал верхнюю колоду-круг, называл её «бегунок».

Я люблю смотреть, как дедушка мелет зерно, превращая его в муку: