– Послушай, да это просто русский язык, и все! «Пистолет» – «пистолетто», «бандит» – «бандитто», «бензин» – «бензино», «ночь» – «нотте» и даже «нервный» – «нервосо»! Вот только «калд» у них обозначает не «холодно», как в английском, а «жарко»…

– А вот это они уже выдуриваются, – отозвался мой засыпающий муж, – всем холодно, а им, бля, жарко!

И так мы мирно уснули часам к двенадцати, а в час были разбужены страшным грохотом, визгом, хохотом и всеми прочими звуковыми эффектами, которые сопровождают обычно группу из тридцати полных сил и энергии американских бойскаутов. Короче – наша уютная маленькая гостиница оказалась перевалочным пунктом для таких молодежных групп.

Часов до трех мы терпели этот праздник жизни, в четыре Боря вскочил, закипая и клубясь парами, сказал, что сейчас положит конец этому безобразию, сейчас он скажет хозяину…

– Да что ты скажешь! На каком языке?

– На итальянском, черт побери, на итальянском! Как там будет «ночь», говоришь?

– «Нотте».

– А «нервный»?

– «Нервосо».

– Вот и отлично! Сейчас услышишь…

И я услышала, как, выскочив в холл, мой муж закричал фальцетом, мешая русский, итальянский и идиш:

– Это безобразие! Ди гонце нахт их бин нер-восо!!

…Поскольку мы искали, где купить талес и тфиллин, нас занесло во флорентийскую синагогу, которая считается одной из самых красивых в Европе. Огромное здание в мавританском стиле, великолепный купол, прекрасная акустика и… горстка пожилых прихожан. Был канун субботы. В этот час по всему Израилю синагоги гудят, шумят и жужжат веселыми толпами… В будке охранника на воротах нас долго выспрашивали – кто, что, откуда. Успокоили только наши израильские паспорта… В храме были зажжены несколько люстр. Выяснилось, что ни талес, ни тфиллин во Флоренции мы не достанем. Нужно специально заказывать эти вещи через какие-то особые еврейские организации… Когда старики узнали, что мы из Израиля, они благожелательно возбудились, Борю вызвали к Торе…

В эту пятницу читали отрывок «Веикра» – «И сказал Г-дь Моше»… Пожилой итальянский еврей, раскачиваясь, прочитывал нужные отрывки, а мой муж смиренно и благочестиво провозглашал со своим русским акцентом: «Амен!»

– Ну, вот видишь, – сказала я ему потом, когда мы вернулись в гостиницу, – этих трогательных национально-патриотических чувств мы были бы лишены, если б арабы не украли у тебя сумку…

…Перед отъездом поднялись на террасу площади Микеланджело: внизу, по обе стороны реки Арно, лежала Флоренция – в куполах, сторожевых башнях, колокольнях, вся в карминной чешуе черепицы. Колокольный гул, как нити разноцветной пряжи, тянулся со всех колоколен и невидимым куполом уходил ввысь.

…В поезде на Равенну познакомились с Франческо, очень милым молодым человеком, хорошо говорящим по-русски. Он сам прицепился к нам. «Вы – русские? – живо воскликнул он. – О, позвольте мне немного поговорить с вами». Чего уж там, мы великодушно позволили. Франческо – филолог, закончил факультет славистики Венецианского университета. К сожалению, не смог найти работу по специальности («Знаете, интерес к России и русской литературе на Западе сильно упал»). Служит в какой-то компьютерной фирме, в Болонье. Так и ездит из Равенны и обратно.

Узнав, что после Равенны мы направляемся в Венецию, сказал:

– Завидую. Я жил там четыре года и все еще не могу привыкнуть к мысли, что был близко связан с этим городом. Это не город, а видение, сказка.

(Потом, уже в Венеции, ошарашенные и потрясенные, мы вспомнили слова Франческо, и Боря сказал:

– А представляешь, прожить в молодости, когда формируется мировоззрение, – четыре года в Венеции?… – Помолчал и добавил: – И что изу-чать при этом? Русскую литературу!)

Равенна – желтовато-розовая, бежевато-красноватая. Мы бродили по ней и без конца повторяли знаменитые строки: «Ты, как младенец спишь, Равенна, у сонной вечности в руках»…

Действительно, город спит. И это даже не младенческое умиротворение, а младенческое безразличие к любого рода деятельности. Гул голубей и время от времени колокольный звон – удивленный, малыми септимами. Звон, удивляющийся самому себе: как это он звонит? и зачем это? и к чему бы это?

Мозаики Сан-Витале, мавзолея Галлы Плацидии, Православной Баптистерии – вот что влечет в Равенну сотни тысяч туристов… Сочетание золотых, изумрудно-зеленых, вишнево-фиолетовых, приглушенно-красных тонов. Хроматическое пиршество красок посреди сонного, расслабленного города.

На городе лежит умиротворенная музейная печать давнишнего (и вековечного) проживания здесь Данте. Его историческое и культурное присутствие ощущается постоянно. Например, на его могиле.

Кстати, буквально дней через пять после нас в Равенне с группой туристов оказался Игорь Губерман. Разумеется, их повезли на могилу великого Данте. И пока Игорь стоял и – чем черт не шутит? – размышлял над участью поэта, Саша Окунь, отыскав поблизости кусты лавра, на скорую руку сплел соответствующий венок, который и водрузил на вихры Губермана. Публика ахнула: поразительное сходство с великим Данте обнаружил увенчанный лавром великий Губерман. Особенно в профиль – тот же длинный вислый нос, длинное худое лицо. Одним словом, сходство, леденящее кровь. Он так и пошел по городу, не снимая венка. И люди узнавали его!! «Данте! Данте Алигьери!» – неслось вслед Губерману. Он остановился у табачного лотка купить сигареты. «Данте, – благосклонно кивнул продавец – старый толстый итальянец, – си, синьор, вылитый Данте!»

Вдруг одна пожилая женщина подошла к экскурсоводу и, указывая на фигуру с лавровым венком на голове, спросила: скажите, что это за человек?

Экскурсовод Верочка сказала:

– Это знаменитый российский поэт.

– А! – воскликнула старая интеллигентная итальянка. – Знаю: Пучкин!

Прежде чем закончить это дорожное повествование несколькими сдавленными словами о Венеции – (ибо я «замыкаю уста», дабы не пролить благословенный поток золотого серпантина слов, предназначенных не этим беглым запискам, а ей, ей, мучительной прозе), – не могу не сказать буквально двух слов о Падуе – городе основательном, справном.

Вдоль каждого дома тянутся галереи с тяжелыми устойчивыми арками. Идти удобно: и широко и, в случае дождя, – ты укрыт. Не то что во Флоренции, где тротуары так фантастически узки, что тебя как бы прижимает к стенам домов: есть места, где тебе приходится, как канатоходцу, ставить пятку к носку.

В Падую мы приехали из Венеции, на день – за фресками Джотто, а посмотрев их, немедленно ринулись обратно к божественной лагуне.

Вероятно, Падуя – город прекрасный. Но к тому времени мы уже были навсегда заражены Венецией.

Про то, как вечером, при таинственном освещении, человек впервые въезжает в Венецию по Гранд-каналу, – я написала повесть «Высокая вода венецианцев». Попыталась в ней передать ту блаженную оторопь и арфообразные переборы душевных струн, дрожание колен, постоянно благоговейно приоткрытые губы и навсегда уже вытаращенные глаза путешественника. Да: в тот момент, когда, взобравшись по обшарпанной гостиничной лестнице, мы ввалились в свой номер – огромную старинную комнату с рядом высоких, закрытых ставнями окон, когда после определенной борьбы с задвижкой мы все-таки распахнули венецианское окно и увидели под собой мерцающие воды канала, когда из-за крутого мостика вдруг показалась гондола и томный баритон затянул «Бесаме мучо»… – вот тогда я заплакала, не в силах поверить в это, специально для меня нарисованное, вымечтанное и вдруг ожившее, счастье…

Помнится, перед отъездом наш друг, художник Саша Окунь, говорил: ребята, сначала следует объездить весь мир, чтобы потом до конца жизни ездить только в Италию.

По возвращении я встретила Самуила Шварцбанда, известного ученого, слависта, пушкиниста. При первой возможности Сеня срывается с места и мчится на благословенный Апеннинский полуостров. Он сказал: