Матери колышек не нужен. Ее колышек - балетный станок. Ее земля деревянный некрашеный пол, который поливают из большой жестяной лейки.
Вошла. Хлопнула в ладоши. Привела воспитанников в трепет. Замелькали белые юбочки, метнулись белые шорты. Тонкие шеи, горящие глаза. Их можно было принять за рахитиков, если бы не эта грация породистых щенков, солдафонская выправка. Все как один они готовы за нее умереть.
Мать отчитывала ученика:
- У тебя мозги вразлет! Ты не можешь собраться.
Мальчишка стоял перед огромным зеркалом, уткнув подбородок в грудь.
- Где рука? Где нога? Где моторная память? Ты понимаешь, как нужно думать, как нужно запоминать?
Мать одернула морковную кофточку. Смягчилась:
- Ну скажи, что такое моторная память?
Мальчишка насупился и, крепко подумав, ответил:
- Это когда мозги вращаются по часовой стрелке.
Мать расхохоталась грубым мужским смехом. Она была на седьмом небе...
- Карася будем проверять? - спрашиваю я.
Мать трагически качает головой.
- Умоляю, не напоминай...
Утром она позвонила мне:
- Гостей было, ты не представляешь! Жаль, тебя не было.
- Оливье остался?
- Ты что? Все подметено под нулевочку.
- Хорошо посидели?
- Нет слов! Сынок, сейчас мне котлеты делать. Яйцо вколотить как штык надо. Я тебе перезвоню.
Через полчаса раздается ее разочарованный голос:
- Я купила у государства килограмм пельменей. Самых дешевых, самых плохих. Дала Малышу. Он сначала с готовностью схватил. Потом как-то весь слинял с физиономии и доглотнул уже без всякого настроения.
- Дай ему семечек.
Но ей было не до шуток.
- А голодные времена? Хорошо, что он булку ест.
Я усмехнулся.
- Ну что ты, большое дело! - подчеркнула важность обстоятельства и начала смеяться. - Ну все, я тебе перезвоню.
Не прошло и четверти часа, раздалась телефонная трель.
- Ужас! Соседка принесла двух карасиков, а они живые. Я не могу живого чистить. Я налила таз и пустила их в таз. Один умер, а один плавает. Без еды! Ты не знаешь, что они любят?
- Червяков, - предположил я.
За неделю до отъезда из страны маму стало интересовать, что едят караси? Я пообещал заглянуть, проверить рыбу, но меня опередил Станислав муж ближайшей подруги. Он пришел отвинтить полку, которую, кроме этого человека, никто в мире отвинтить не мог. Станислав заглянул в таз, хмыкнул:
- Надо по башке дать.
- Да ты что, Стасик?
Стас треснул - карась поплыл вверх брюхом.
Станислав отвинтил полку, выпил сто грамм и ушел. Мать долго не решалась приблизиться к тазу. А потом смотрит - карась оклемался...
Она откладывает карты, подкрашивает губы. Все-таки мы ждем министра. Мать должна выглядеть.
- С этой челкой я до старости щенок. Серьезные люди челок не носят.
Однажды ей исполнилось шестьдесят. Все удивились. Пятьдесят с хвостиком - вот ее возраст на каждый день, а по праздникам не всякий даст и сорок пять.
Она до упора выдвигает помаду, наносит последний штрих.
- Я ее как сливочное масло съела. Легкая. И вроде что-то есть, и вроде чего-то нет. Мне так и надо все. Пастельное.
С улицы доносится вопль соседского мальчишки:
- У нас даже конца света не будет видно! Вообще оборзели!
Он прав. Луна как-то неправильно закроет солнце.
На прикроватной тумбочке настольная лампа с наглой кнопкой, салфетка и мемуары Айседоры Дункан с простым лицом великой американки на обложке. Мать любит следить за поворотами чужой жизни...
Он провожал ее и вдруг сделал предложение. Она улетала в Одессу, улетала насовсем. И мать сдала билет. А если бы она улетела? Если бы моим отцом стал другой? И вот я думаю, был бы тогда я - я? Или я был бы кем-то другим? Так же шел бы дождь, светило солнце, а я был бы кем-то другим. А может быть, я и есть другой? Может быть, мои истинные родители так и не встретились?..
Отец и мать снятся мне. Причем в лесу. В лесу они всегда истинные. Сквозистый, ломкий воздух осени. Вот отец - с рубанком и нотами. Вот мать с белкой на голове. И где-то есть я, но я себя не вижу.
Она всегда так радовалась белкам, что, мне кажется, только ради этого и стоило создать мир...
На часах три пятнадцать. Балеринка сидит на воздухе с вытянутыми ножками. Гусеница далеко отползла от вазы. Она свернулась калачиком и забилась в ворох квитанций. Замолкают птицы. Становится холодно. Гладиолусы туго затягивают белые капюшоны. Ириска прыгает ко мне на колени. Малыш виновато забирается под стул. Внезапно останавливаются часы. Дымчатая тень медленно ложится на обшарпанные половицы. Тень ощутимо и необъяснимо движется. Тень зашторивает пейзаж в багете. Акварельный лес погружается во мглу. Тень наползает на пятилитровый таз. Контуженный карась с перламутровым глазом замирает. Тень крадется по дерну пледа, накрывает дачный домик, излучину реки. Мрачнеет керамический Годунов. Годунов сбрасывает царский червленый кафтан, достает из живота блестящую трубу. И не Годунов это уже, это ангел бездны Аваддон. И подносит ангел бездны трубу к обиженным вишневым губам.
Я оборачиваюсь. За спиной стоит министр. Он раскинул руки и его бежевый плащ с болтающимся поясом закрыл солнце.
- А вот и я! - хихикает он. - А почему у вас дверь открыта?
- Господи! - вздрагивает мать. - Мы вас утром ждали.
Бывший министр склоняет повинную голову. Череп сияет, словно начищенный самовар.
- Ну все, звезда! Я внес залог.
Он опускает руки, складываются крылья плаща, и комната озаряется...
Через неделю мы вывалимся из подъезда. В руках чемоданы, сумки, сетки. Впереди будет идти совершенно незнакомая нам голубка.
- Она знает, что я должна накормить.
Я хмыкну. Взорвусь:
- Ну почему же ты?! Больше некому?
- Я! Я! - настоит мать. И тут же сдастся: - Ну вот, не я сегодня.
Она посмотрит в последний раз на свою хрущевку, зажмет в ладонях бестолковую башку Малыша, шмыгнет носом, сядет в такси.
Потом "Шереметьево", таможня, нервы.
- Мам, у тебя что-то на лбу выскочило.
Мать бережно изучит мое лицо.
- А у тебя сбоку какая-то фуфляндия.
- Такого слова нет.
- Выражаться правильно еще нужно? Нет уж!
Отвернется, промокнет красные глаза.
