Речь шла о двух отроках и калике Вавиле, о Древней Руси ХII-XIII века, о «самой веселой корчме» , о мастерах и о каком-то странном камне.

“Чем дальше Вавила отходил от монастыря, тем, казалось, задиристей и веселей он становился.

– Да, от твоих слов веселее не стало. Лица у вас такие, что боюсь того и гляди вон у той бабы молоко скиснет, а то и у всех посадских женок. Вот уже тогда владыка Феодор вас за ворожбу прихватит.

По узкой улочке они тем временем поднимались на холм у реки и, наконец, подошли к избе, большой и просторной, построенной из могучих бревен. Около нее Вавила остановился и оглянулся на своих спутников, медленно бредущих за ним.

– Тоска мне с вами. Вы еще тут слезами разлейтесь, как красные девки. Сейчас я вас излечу, есть только одно лекарство. Это знаю я верно. Когда уже ничто, кажется, не поможет на свете, когда все темно, горе, беда. Да что там, даже и смерть пред тем – тьфу. А ну пошли, – он грубовато втолкнул отроков в избу, они услышали крепкий, заливистый хохот. Гильом непонимающе оглянулся на Вавилу. Но тот уже поднял чашу и договорил:

– Смех.

Выпил мед одним махом, поставил чашу на стол, сел на лавку, отроки тоже присели с краю и огляделись. Если снаружи изба казалось простой и грубой, то внутри все было как-то замысловато и чудно. Края большого дубового стола, стоявшего посередине, деревянные чаши, миски на нем, и даже лавки сбоку, ларь в углу были изрезаны диковинными узорами, все было покрыто хитрым переплетеньем дивных цветов, зверьков, таращащих большие выпученные глаза, птиц с чудесными хвостами и чего-то иного, что и понять было невозможно.

Разный люд сидел в этой чудной избе. Добротные платья ремесленников, рубахи смердов, пестрое тряпье скоморохов, чья-то иноземная одежда перемешались в глазах отроков, редко выходивших в последнее время за монастырскую ограду. Они только заметили, как огромный кузнец положил тяжелые руки на стол около чары, рядом с ним золотых дел мастер смотрел поверх голов и красивое лицо его было задумчиво. Корчмарь с черной бородой и острыми горящими глазами наливал чаши троим мужам, на коленях у которых лежали бубны и сопели. Остальных отроки не успели и разглядеть, потому что все, как завороженные слушали одного мужа. Большой, с круглыми, как румяные яблоки, щеками и маленьким носом, он рассказывал, взмахивал толстыми руками с сильными распухшими пальцами

–Ну что же, друзья мои, думаю вам ведомо, а кому нет, тот сам виноват, что на перекрестке тех трех дорог, где стоит та корчма придорожная, было тогда самое веселое место на нашей земле, а может быть и на всем свете. Почему оно так, и самому старому колдуну неведомо, а только то истинная правда. И вот там-то творились вещи небывалые. Однажды проведал о том один добрый человек, по прозвищу…,как бишь его звали, я и забыл, потом вспомню. Так вот, был он нрава веселого, но и дерзкого. Кого я вижу, – прервал он свою речь. – Вавила! Ну, ради твоего прихода отложим мои слова до другого раза. Мы уж не чаяли тебя дождаться. Давно ты у нас не был. Думали мы, что слишком сладкими тебе показались монастырские хлеба, и останется наш Вавила в монастыре чернецом да постником. Смотрите, он еще с собой привел каких-то отроков

– Прав ты, мастер. Отец Василий так красно говорит о безгрешной жизни, что стало мне вдруг тошно на девок глядеть и мед не идет в горло, будто першит, да вот вдруг увидел как эти два унылые птенца с отцом Евагрием толкуют, посмотрел на его постный лик… Ну вы его знаете, не во время пития будь он помянут, – Вавила прокашлялся. – Вот и поперхнулся. Посмотрел я, послушал, и ноги сами меня сюда понесли. Вот и отроки из того монастыря, подумалось мне, может, у нашей братии им лучше будет, не худо наставить бы их и в нашем уставе, не у одного только отца Василия им ума набираться.

Рассказчик, которого Вавила назвал мастером, проговорил:

– Отец Василий – монах мудрый и обитель его гостеприимна, хоть и ведает он больше в давнопрошедших временах, а не в том, что вокруг него. Да только не зверь в зверях еж, не постник в постниках наш Вавила. А вы, отроки, неужто вправду хотите в монахи, еще не выпив из чаши того то жгучего, то сладкого, что многим ведомо. Что же вы молчите, взгляд-то у вас будто не совсем чернеческий. Расскажите-ка нам о себк

Влас и Гильом смотрели на них смущенными и ясными глазами. Вавила широко улыбнулся.

– Про Власа-то я вам сам могу рассказать. Ничего тут нет мудреного, многие ходили по этой дорожке. Итак, братия мои, рассказать ли вам повесть о праведном житии святого дурня. – спросил он своим зычным голосом..

Поморщавшись, Влас недоуменно спросил:

– Не пойму я, не злой ты человек. Что смеешься?

– Да жаль тебя. Где она, праведность на Руси? Поди не в одних монастырях. Боюсь, не то и не там ты ищешь, юн ты еще, мало в жизни видел. Недаром ведь про чернецов разное говорят. Лучше так скончать жизнь свою, чем постригшись, Богу солгать. Мы тебя по-другому научим. Добрые люди по-всякому ведь живут. Авось Бог их и не осудит, коли сердце их чистое. Послушайте братия, кто из нас ему расскажет, что в жизни еще есть, кроме его монастыря?

– А вот его спроси. Он из дальних стран к нам наведался, мудреное знает.

И старый скоморох кивнул на статного мужа с насмешливым, веселым лицом, в яркой иноземной одежде.

– Что же, повторю, коли хотите, слышал я это в Париже. Там у нас школяров за чашей так учат.

Во время оно был некий фарисей Лука, по прожорству своему первейший меж бражников: и вот собрал он учеников своих и единый от них вопросил его, как жить нам, учитель. Он же, ответствуя, сказал:

– Не осуждай никого и не убивай, и не возжелай добра ближнего твоего, но возжелай жены его, ибо древо не приносящее плода, проклято есть. Что единому говорю, то всем говорю: каждый имей девку свою.

– Ладные у них речи, – вставил Вавила.

– И еще, – продолжал иноземец, – жирное ешьте и хмельное пейте, и да не минет никого чаша его, ибо не хлебом единим жив человек.

– Вот это верно. Выпьем, – и кузнец поднял чашу, за ним и все остальные.

– А ты, Гильом, что не пьешь? Думаю, ты такие речи не впервые слышишь, – неожиданно обратился иноземный гость ко второму отроку, с которым, видно, был он знаком и раньше.

– Любы твои слова мне, хоть и заморские, – вмешался в разговор Вавила. – А тебя, Влас, жаль мне, но коли не хочешь, чтобы мы про твое житие толковали, уж лучше Гильома послушаем, где он бывал, поди куда веселее. Расскажи нам о себе, Гильом.

– Гильом, а Гильом. Что ты там увидел?

Во время их разговора Гильом склонился над столом, пытаясь рассмотреть диковинного зверька с выпученными и добрыми глазами, выделанного по краю чаши.

– Как дивно. На той церкви, у которой я родился, тоже были такие, только страшнее. Мне еще про них наш пресвитер рассказывал.

Человек, которого Вавила назвал мастером, долго и серьезно поглядел на отрока.

– Любы тебе они? Где-то теперь Збыслав? – Он тяжко вздохнул. – Добрый был мастер, таких рук вряд ли еще найдешь. Помнишь его, Гюрята? – обратился он к корчмарю. Насмешливые глаза того будто затуманились, когда он проговорил:

– Добрый, это правда. Как не помнить. Задолжал он мне однажды, сидит, а из-под рук у него такой чудный зверек выходит, будто плачет. Я ему говорю, подари мне его и никаких кун мне от тебя не нужно. А я, все вы знаете, люблю красу да дивность. «Добро у тебя в корчме, – отвечает он, – да и я так просто сидеть не могу, коли хочешь, я тут у тебя с радостью разных диковинок исхитрю». И вправду, вон сколько всего вырезал. Да и не он один. Многие мой мед мне узорами отплатили. А мне то любо, посмотрите, сколько тут чар, да дивностей, будто колдовство, – и он гордо обвел руками избу. – Да, многие у меня мастера побывали, но у Збыслава, не в обиду другим будь сказано, в руках вещая мудрость была. И душа – чиста, как родник. А вот судьба его тяжкая. Где-то он теперь, жив ли, кто знает…

– Дивный был мастер, – проговорил и муж с красивым лицом, сам делавший чудные украшения.