Homicidium (убийство) — звучало у него в голове. Он моргнул и почувствовал новый импульс чувств. Он уже не только слышал это слово, он в мерцании век видел их. Он открыл глаза. На расстоянии пяти сантиметров от его зрачков находилась пожелтевшая карточка с толстой, ручной работы бумаги, а на ней написано старой каллиграфией «Homicidium Gnosi Dni Raphaelis Thomae in balneario pedibus suspensi die prima post festivitatem S. Thomae Apostoli AD MDCLXXXV». Над латинским текстом стояла печать, содержащая четыре цифры «4536».

— Убийство Рафаэля Томаэ, — пробормотал он себе. — Что это за сокращения Gnosi и Dni? Итак, «Убийство какого-то там Рафаэля Томаэ, повешенного в бане за ноги, за два дня до сочельника в 1685 году».

Мок почувствовал прилив крови к мозгу. Он резко встал, опрокинув тяжелое кресло. Обежал вокруг стола, а потом бросился в прихожую. Он схватил телефон бакелитового телефонного аппарата и набрал номер Хартнера.

— Какой была подпись актов, украденных экспертом? — крикнул он. Проходили секунды. — Пожалуйста, повторите, — сказал он, когда Хартнер в конце концов заговорил. — Так, ну ясно… 4536.

«Адлер» заехал очень медленно во двор экспедиционной фирмы «Вирт & Ko». Мок вышел и увидел стоящего на платформе владельца фирмы. Он выкрикивал что-то яростно и махал рукой, открывая дверь в контору. Мок постоял некоторое время в остекленном помещении, стряхивая с пальто и шляпы мокрый снег.

— Господин Мок. — Вирт был, судя по всему, в замешательстве. — Мой человек не знает, что делать с вашим голышом. Вы сказали ему, чтобы его не выпускал из склада. А он позвал моего человека, схватил руками трубы и двадцать раз подтянулся…

— В наручниках? — прервал его Мок.

— Да, в наручниках. Потом хотел, чтобы его отвезли обратно в подвал, где он сидел. Мой человек махнул на него рукой, но он так кричал, что ему пришлось дать по морде. Несмотря на то что он получил, он опять прыгнул на трубу и подтянулся. Как обезьяна, господин Мок. А потом дернулся, чтобы его отпустили в ту камеру, потому что так вы обещали. Двадцать раз он подтянулся… Получил опять по морде, но это не сработало. Он снова рвется. Он ненормальный, господин Мок…

— Видишь, Вирт, — рассмеялся Мок, — чего люди не сделают, чтобы оказаться в лучших условиях? Подтягивается в наручниках на трубе. Ладно. Видишь, как сильно он хочет быть в теплой камере? Такая решимость должна быть вознаграждена. Закрой его в том подвале, брось ему немного дров и угля, пусть курит козью ножку и тепло проводит праздники, — он достал из кармана мятую банкноту. — Купи ему на это немного хлеба и колбасы. Самой дешевой. Я после Рождества приду и его хорошенько допрошу.

— А кто должен за ним следить? Знаете, у моих людей есть семьи.…

— Знаю, Вирт. У них есть семьи и они примерные граждане. — Мок погладил документ семнадцатого века, который держал за пазухой. — Его никто не будет охранять. А ключ будет у меня, — он дружески хлопнул Вирта по плечу. — С Рождеством, Вирт! У нас завтра сочельник.

В квартире Инге Генсерих царил чудовищный беспорядок. Две стоящие посреди комнаты ширмы были закиданы платьями, юбками и чулками. На столе громоздились грязные тарелки с остатками еды. Под столом и на комоде стояли ряды пустых бутылок из-под вина. На подоконнике, над которым висела цепляющаяся за одну прищепку занавеска, лежали пыльные газеты и журналы. Посреди комнаты, рядом с печкой, о которую кто-то разбил гитару, стояла железная кровать, на которой спал Эрвин Мок.

Его дядя закрыл дверь и осмотрелся с отвращением. Он подошел к спящему и крепко дернул его за плечо. Эрвин открыл глаза и снова закрыл их, после чего натянул на голову лишенное наволочки одеяло. Мок почувствовал от своего племянника кислый запах переваренного вина. Он сел на кресло, сбросив с него ранее бесформенный ком головного убора, из кармана достал пружинный нож, открыл его и поцарапал им шею под корсетом. Затем свернул папиросу с светлым табаком «Джорджия», закурил и уставился на обернутое одеялом тело Эрвина. Тот начал вырываться, пока наконец высунул из-под одеяла всклокоченную голову.

— Простите, что так принимаю дядю, но… — он говорил с трудом, как будто слова не могли пролезть через потрескавшееся горло. — Вчера у нас была вечеринка, которая затянулась до утра…

— Где Инге? — прервал его Мок.

— В ателье, — ответил Эрвин. — Работает…

Мок подумал о своей пустой квартире, без Софи, Адальберта и Марты, которые уехали к родным под Стржегом, даже без пса Аргоса, которого они щедро взяли с собой, чтобы у господина советника не было проблем. Мок представил себе завтра рождественский ужин — вот сидит один во главе большого стола и режет ломтиками жареного гуся, вот зажигает свечи на елке, вот пьяный колядует так громко, пока доктор Фриц Патчковский сверху лупит тростью в пол, вот с бутылкой водки уставившись в диск телефона… Он не хотел, чтобы его предсказание сбылось, он хотел положить зеркальногоа карпа на тарелку Эрвина, пить водку и колядовать вместе с ним. Поэтому теперь ему приходилось подавлять ярость по поводу пьянства племянника, по поводу притона, в котором жил, и которую убирали очередные любовники вроцлавской femme fatale, по поводу его двухдневных прогулов в школе и по поводу его неприкаянности, в которой никто не мог ему помочь.

— Я приглашаю тебя… вас, — повторил Мок, — ко мне на рождественский ужин. Семья должна проводить Рождество вместе…

Эрвин сел на кровати, посмотрел на стол и потянулся за стаканом с остатками воды. Вопреки ожиданиям Мока, не выпил ее, а вылил себе на руку и пригладил торчащие волосы.

— Благодарю очень дядю, — старался не заикаться он, — но я проведу Рождество с Инге. А она не придет к дяде. Если только дядя не извинится за свои старые вещи… А теперь дядя простит… Мне нужно в туалет на антресоль…

Эрвин завернулся в потрепанный халат, который — как предполагал Мок — был переходящим кубком обладателей соблазнительной художницы, и пошатываясь вышел из комнаты. Советник подошел к окну и открыл его широко. Он с удивлением прислушивался к журчанию дождя в желобах, который молотил по заснеженным крышам. С них стекали небольшие лавины и отрывались кинжалы сосулек. Он услышал шаги Эрвина и обернулся.

— Позавчера я предложил тебе пожить у меня, сегодня я приглашаю тебя на совместный сочельник, — сказал тихо Мок. — Позавчера нас прервал педофил. Сегодня ты пытаешься закончить этот разговор. Ты сказал: «Пусть дядя извинится перед Инге», и вышел в туалет. Ты не подождал мой ответ, не хотел его знать, потому что ожидал, что я обижусь и уйду, и тогда ты будешь иметь чистую совесть и проведешь Рождество, новогодний вечер с вином в грязной квартире, в грязной неопрятной постели… — Мок сунул папиросу в развалившуюся сельдь на тарелке. — Ты всегда можешь на меня рассчитывать, но могу ли я рассчитывать на тебя?

Эрвин встал и подошел к дяде. Он хотел его обнять за шею, но удержался. В его глазах заблестели слезы. Он посмотрел поверх плеча Мока, и слезы мгновенно у него высохли. Мок обернулся и увидел Инге. Она стояла без шляпы, а мокрые от дождя черные волосы облепили ее лицо. Она смотрела на них, красивая, насмешливая и пьяная.

— Дядя, извинись перед ней, — прошептал Эрвин.

— Извинения, — Мок отряхивал пальто, — должны предшествовать просьбе о прощении. Чего стоят извинения, которых не принимают? Они компрометируют извиняющегося. А я не буду просить у нее прощения. — Мок поцеловал Эрвина в обе щеки: — С Рождеством, Эрвин, — повернулся к Инге: — Счастливого рождества, дорогая госпожа.

Не услышав от Инге ответа, он вышел из квартиры и стоял в темном коридоре. У него в кармане была бутылка любимой водки Франца. Он уже знал, как проведет Рождество.

Мок стоял перед зеркалом в ванной комнате и сердито смотрел на хирургический корсет, который мешал ему одеть бабочку. Беспомощный, в прекрасно отглаженном служанкой смокинге, манипулировал вокруг шеи, пытаясь пристегнуть к сорочке как самый большой воротничок, который, распускаемый корсетом, расстегнулся и торчал. Мок сердито плюнул в раковину и хлопнул воротничком о плитку. Он отвинтил кран с теплой водой и смыл с бритвы пену крема для бритья. Горячая пара оседала на зеркале, наполняла ванную комнату и заставляла Мока задыхаться. Он закрутил кран и вышел из ванной.