Мок с облегчением миновал чахоточного извозчика, повернул направо и двинулся с ревом мотора вдоль северной окраины Рынка. Он глянул через левое плечо и с удивлением увидел госпожу Сомме, жену ювелира, одного из братьев Сомме.
«В такое время?» — удивился он и вдруг кое-что припомнил. Он остановил автомобиль, вышел, пересек оживленную улицу и приблизился быстрым шагом к магазину.
— Добрый вечер, госпожа Сомме, — позвал он. — Вижу, вы еще открыты. Я бы хотел увидеть ожерелье, о котором я говорил с вашим мужем, с том рубинами.
— Прошу, господин советник, — госпожа Сомме обнажила розовые десны в соблазнительной улыбке. — Я думала, что вы уже не придете, прошу, я приготовила это ожерелье в вишневом чехле. Думаю, ваша супруга будет в нем очень хорошо смотреться. Отлично сочетается с зелеными глазами…
Они вошли в магазин. Госпожа Сомме дала Моку ожерелье, наклонившись через прилавок. Мок обвел взглядом ее тридцатилетнюю стройную фигуру и погрузился в созерцание драгоценности. Рядом с ним из уст жены ювелира ручьем текли слова и вздохи. Каскады ярких слогов заливали его разум, но через минуту присоединился к ним другой звук. Он внимательно прислушался — из-за двери, ведущей в заднюю комнату, доносился радостный мужской голос, подпевающий куплету Оттона Рейтера «Wie reizend sind die Frauen»[10].
— …редкий случай. Должна быть очень счастлива женщина, которую вы так любите, — сказала госпожа Сомме. — О, вы всегда помните о своей жене, вы такой занятой, так заботитесь о нашей безопасности…
Слова госпожи Сомме напомнили Моку, что недавно он позаботился о безопасности своего племянника и деньги, за которые он должен был купить ожерелье Софи, должны покрыть игорные долги Эрвина. Он также вспомнил, что сегодня нет необходимости покупать ожерелье, что только завтра наступит установленный астрологом Фёллингером день зачатия и что тогда он возьмет на руки свою жену, одетую только в рубины… Он приподнял шляпу и пообещал, что завтра обязательно совершит покупку, извинился кое-как перед женой ювелира, которая только сказала:
— …надеюсь, все браки будут такими…
Он вышел, а его мысли крутились вокруг способов добыть деньги на ожерелье.
Вроцлав, четверг 1 декабря, три четверти восьмого
Элизабет Пфлюгер учила партию первых скрипок из квартета «Смерть и девушка» Шуберта, когда ее служанка прокралась тихо в гостиную и положила рядом около вазы с белыми хризантемами надушенный конверт с монограммой С.М. Элизабет прервала игру, схватила конверт и улеглась на шезлонг, поджав под себя стройные ноги. С дрожащей рукой она погрузилась в чтение васильковых страниц, заполненных округлым почерком.
«Дорогая Элизабет, я знаю, что то, что я пишу, может довести тебя до слез. И я знаю, сколько ты даешь мне. Но не могу допустить, чтобы то возвышенное чувство, которое нас соединяет, стало могилой моего семейного счастья.
Моя дорогая, не испытывай никаких угрызений. Никто меня не заставлял участвовать во встречах с бароном, которые доставляют тебе так много радости. Я принимала в них участие добровольно и по собственной воле от них отказываюсь. Да, моя дорогая, я должна покинуть вашу компанию, но это не значит, что это письмо тебе — предсмертная записка. Объединяет нас то, что переживет годы и чего не уничтожит ни людская злоба, ни зависть, поскольку что может рассорить двух жриц, служащих только одной госпоже — искусству. Это в ее тихом храме мы будем принимать духовные радости. Наша дружба остается неизменной, а число наших встреч будет попросту сократится на встречи с бароном. Было бы с моей стороны нечестно, если бы я не объяснила своего разрыва с группой барона. Как ты знаешь, эти встречи очищали меня духовно. Я слишком горжусь тем, что позволила Эберхарду унижать меня. А унижение для меня каждый момент, помимо профессиональных обязанностей, которые он проводит без меня. Каждая секунда, в которую он добровольно покидает меня, для меня жесточайшее оскорбление. Он оскорбляет меня также, когда оправдывается передо мной, когда меня бьет, обвиняет в бесплодности или когда, одержимый похотью, молит о любви. Духовные битвы самые худшие, жестокие и болезненные. Но ты знаешь, моя дорогая, что я не могу без него жить, без его горечи, его цинизма, плебейской силы, лиризма и отчаяния. Если бы мне этого не хватило, мне не зачем жить.
Дорогая, ты прекрасно знаешь, что наши встречи с бароном были для меня противоядием на обиды, которые Эберхард мне причинял. После унижения следовала наша встреча, а одновременно с ней наступал небесный миг отмщения. Потом, чистая и невинная, как будто очищенная в ключевом роднике, я кидалась шею Эберхарда и отдавалась ему, желая, чтобы наконец наступило зачатие, которое изменит нашу жизнь. Зачатия не происходило и не было никаких изменений. Отчаявшись Эберхард начал алкогольные возлияния со своими кошмарами, после чего унижал меня и появлялся следующий повод для мести. Я звонила тебе, и ты — так восхитительно порочная — возвращала мне прежнюю невинность.
Этот ритм сорвался. Сегодня утром я пережила мгновения угрозы в этом ужасном пустом доме, когда посмотрела в глаза девочке, которая вышла из гипноза и с тревогой наблюдала за твоим высочайшим вознесением. Эта маленькая сирота, стоявшая возле нашего ложа, была крайне деморализована, потому что увидела то, что не забудет до конца своей жизни. Я твердо убеждена в этом, потому что сама стала свидетелем такой сцены в исполнении моих родителей и ее звериность нарушила самые чувствительные струны моей души. Самое печальное то, что эта сиротка смотрела с невообразимым ужасом и беспомощностью в мои глаза, в глаза женщины, которая могла бы быть ее матерью, ба! которая хотела бы быть ее матерью. Сегодня я не была очищена, сегодня я не могу отдаться Эберхарду. Вместо мести я погрузилась в отчаяние. Я зла и обижена. Я не знаю, что меня может очистить. Наверное, только смерть.
Это все, моя милая, заканчиваю это грустное письмо и целую тебя, желаю тебе счастья.
Твоя Софи.
Вроцлав, четверг 1 декабря, восемь вечера
В ресторане Гражека царила обычная вечерняя тишина. Принцессы ночи безутешно смотрели на наработавшихся горожан, а те топили взгляд в запятнанных кружках пива. Один из них делал это уже раз в десятый за этот день. Это был криминальный вахмистр Курт Смолор. При виде своего шефа усмехнулся криво, что вызвало в Моке смутные подозрения относительно трезвости подчиненного. Золотистый напиток повлиял in plus (больше) на мимику Смолора, но не на достаточно убогий синтаксис его языка.
— Как обычно, — вахмистр старался говорить очень четко. — Десяток-другой: госпожа Пфлюгер, музыка, с другой — дом.
— Как обычно, говорите, — Мок захлебнулся и принял от официанта коньяк и кофе. — Но есть кое-что, что не как обычно. Это ваше состояние. Когда вы начали снова пить?
— Уже несколько дней.
— Что случилось? Вы же не пили с «дела четырех моряков».
— Нет.
— Какие — то проблемы?
— Нет.
— Что вы пили?
— Пиво.
— Сколько?
— Пять.
— Вы сидите здесь и пьете, вместо того чтобы следить за моей женой?
— Простите, герр криминальрат, но я пришел сюда за одним пивом и дальше стоял под окном. Вашим окном. Так вышло пять пива.
В другой комнате какой-то парень добрался до пианино. Игра указывала на профессию мясника играющего. По привычке он рубил на клавишах полутуши.
Мок выпускал сосредоточенно дымовые кольца. Он хорошо знал подчиненного и ведал, что пять пива не в состоянии вызвать на его суровом лице усмешку. А без сомнения, та гримаса, которой Смолор отреагировал на его появление, была усмешкой. Следовательно, он выпил больше. Смолор встал, натянул на голову шляпу и поклонился как мог наиприветливее.
— С таким своим рвением вы могли бы выступать в школьной академии, — буркнул Мок и не подал Смолору руку, что обычно делал. Обводя взглядом его угловатый силуэт, он задавался вопросом, почему его подчиненный нарушил обет воздержания и почему солгал про количество выпитого алкоголя. Он встал, подошел к бару и кивнул пальцем барменше в преклонном бальзаковском возрасте. Она охотно затанцевала на пятке и указала вопрошающим жестом на пустой стакан Мока.
