Как получилось, что ты стал вдруг за последние года два буквально грести деньги лопатой? В 2010 году, когда я возродил «Группировку Ленинград», первым делом я подписал плакат, на котором был слоган концерта, знаменующий наше возрождение, – «Снова живы для наживы». Это было программное заявление. Я ему следую, все правильно, все складывается, как я планировал. «Снова живы для наживы». Не для каких-то творческих реализаций, не для чего иного. Это программное заявление, которое я выполняю.   Скажи, пожалуйста, нестрашно говорить об этом впрямую? Не боишься ли ты, что это будет неправильно воспринято? Нет, нет, нет. Не боюсь, потому что мне надоело смотреть в эти честные глаза наших исполнителей, которые говорят: «Мы для души». Зачем вы это делаете для души? Если вы делаете для души, но плохо, давайте я буду делать для денег, но хорошо. Для души у нас делают дороги, строят стадионы для души. Давайте для денег что-нибудь сделаем? Вот я и делаю для денег. То есть Шнуров про бабло? Что значит «про бабло»?   Ну, в смысле, что он про то, чтобы зарабатывать деньги, он такой вот чувак про заработки. Шнуров делает качественный продукт.   Это правда. Если про зарабатывание денег, то, конечно же, есть механизмы гораздо проще. Нужно было в свое время встраиваться во власть, вот там деньги как бы зарабатываются, зарабатываются в кавычках. Я иду по пути наибольшего сопротивления, заметьте. Так деньги не зарабатываются в этой стране. Так что, как это я про бабло? Про бабло у нас люди со значками депутатов, они вот про бабло, да.   Я думаю, интервьюера для тебя редакция Forbes выбрала именно для разговора про бабло. Не потому, что я хороший интервьюер, как мне бы хотелось думать, а ровно из-за моих белых конвертов, найденных у меня два года назад. Это была шумная история.

Потому что понятно, чего греха таить, шоу-бизнес в России если не черный, то серый точно. Ну согласись.

В серой зоне абсолютно. У нас всех есть ПБОЮЛы. Все там, понятно, платят какую-то копеечку, но в принципе это все находится в серой зоне. Понимаешь, я, к сожалению, плачу уже не копеечку. Где-то года три как, а может, и больше. Нет, больше. Очень большие суммы я перевожу на ИП. Смотри, у меня есть ООО, есть ЗАО, есть ИП. Со всего этого я плачу налоги. Ты попробуй продавать музыку в электронном виде и не платить налоги. Ты попробуй заключить рекламный контракт всерую. Ты попробуй собрать стадион и вот так сказать.   Ну, слушай, по стадионам есть схемы. Ты говоришь, что у тебя не продался стадион, что у тебя половина зала, а на самом деле у тебя весь стадион, они же не будут считать по головам. Нет, в случае «Ленинграда» это невозможно. Это очевидно, что он продался, понимаешь.   Очевидно, что спектакль «Сон в летнюю ночь» был у Серебренникова. Это же не мешает его судить за то, что спектакля не было. Что мешает тебе сказать: ребят, у меня половина зала только сидела. Это, наверное, должны говорить организаторы концертов. Организаторы концерта – это не я. Я, собственно говоря, получаю гонорар, который у нас есть. ИП у каждого сотрудника в «Ленинграде», кто-то трудоустроен в ЗАО «Ленинград», кто-то – в ООО «Ленинград». И все они платят налоги. Я плачу, кстати, очень большие налоги, на мой взгляд. То, что я получаю от этих налогов, гораздо меньше, чем я плачу.   Хорошо, все равно расскажи, чтобы нас не привлекли за это интервью, абстрагируемся лично от тебя. В целом наш шоу-бизнес находится в очень такой серой зоне, согласись. Что с этим делать? Смотри, публичная деятельность более-менее прозрачна, там все ясно. Все, что касается корпоративов, это, конечно, частных мероприятий, то да. Все в конвертах, и к бабке не ходи.

Более того, это недоказуемо, выступил у друга, взял гитару в руки.

Никак. Это очень круто. Я считаю, что это замечательно, эти наши квартирники. В 70–80-х все скинулись по три рубля и получили Бориса Гребенщикова. А теперь у нас корпоративники.   Какой основной источник дохода проекта «Ленинград» – концерты публичные, корпоративы, продажа музыки, реклама? Не могу тебе сказать, не знаю просто.   Но примерно как ты представляешь? Мне кажется, на первом месте должны быть сборы от концертов, стадионы, на втором – корпоративы, на третьем – реклама. Какое-то такое должно быть соотношение. Ну, наверное, так и есть. Дело в том, что ты не поверишь, но я не знаю, сколько денег у меня даже на карточке. У меня все финансы…   Давай вот честно. Я сама была удивлена, зашла в какой-то магазин в Питере, понравились сережки. Захожу через три дня, магазин очень красивый на углу. Говорю: у вас же вот сережки были. Шнуров купил. Ну ладно, купил. Нет, говорит, жене купил. Пришел, взял за двадцаточку сережки. Это не значит, что я знаю, сколько денег у меня на карте. Я, правда, не знаю.   Больше двадцати тысяч долларов, раз ты можешь купить и позволить. Там явно больше двадцати тысяч, да.   Ну хорошо, ты понимаешь примерно свои расходы-доходы? Нет.   То есть ты не копишь, не откладываешь? Этим всем занимается Матильда.   Но у тебя деньги лежат в России в рублях, долларах, евро? Можешь чуть-чуть об этом рассказать? Я спрошу у Матильды.

  То есть ты не знаешь ничего? Я вообще даже не парюсь по этому поводу. Человек либо производит деньги, либо их сохраняет. Это не мой профиль. Я думаю о том, как их зарабатывать. А если я буду думать, где их сохранять, как их хранить, на каком счету, это не мое занятие.   Как формируется цена? Смотри, ты сейчас артист дорогой, насколько можно это озвучивать, но в принципе, если ты звонишь в любое агентство и хочешь пригласить группу «Ленинград» на частное мероприятие, это будет стоить прям сто пятьдесят, прям дорого. Я думаю, сто двадцать где-то, предполагаю. Но не сто пятьдесят.   Как формируется эта цена? От спроса. Любая цена от спроса.   Я помню, 10 лет или там сколько назад это могло быть пятьдесят, еще сколько-то. Как ты чувствуешь, что наступает момент повышать цену? Опять же, смотри, этим всем занимается мой директор. Я, вообще-то, тот х…, который придумывает песни и клипы.   То есть ты про финансы свои собственные? Я почему тебе сейчас говорю «120 тысяч», потому что давеча позвонил один мой знакомый, приятель, и говорит: я хочу сделать корпоративку. Я говорю: не знаю, сколько она стоит, давай перезвоню сейчас. Я звоню директору, он мне говорит: столько. Я перезваниваю. Я не интересуюсь, понимаешь.   Можешь рассказать, как устроен бизнес внутри группы «Ленинград»? Если это не секретная информация. Бренд принадлежит тебе, все права песен принадлежат тебе. Как ты делишь доходы-расходы внутри группы, можешь озвучить? Могу озвучить, и очень просто. Я забираю половину, а все остальное делится практически поровну между участниками. Эти акции так распределены.   Бывали конфликты на эту тему? Кто-то был не согласен? Денежные? Боже упаси. Дело в том, что, понимаешь, если бы у всех участников процесса не росли доходы, тогда, конечно, были бы конфликты. Но так как они растут бесконечно…   Сколько примерно концертов ты даешь в месяц? Я не знаю. Я знаю, сколько я дал в прошлом году по итогам. Опять же, цифру посчитал не я. Мне ее сказал наш саксофонист. 108 концертов мы дали за прошлый год.   Это прямо до херища. Да.    Послушай, а как у тебя рождается это невероятное ощущение, когда какую песню спеть? Это удивительно, что ты придумываешь эти смыслы и формулируешь их именно в тот момент, когда они становятся невероятным хитом. Как это происходит? Если бы у меня был бы метод такой, я бы его бесконечно продуцировал. Ты его бесконечно и продуцируешь. Нет, смотри, сейчас, положим, после «Стаса» я два месяца ничего не выкладываю. Один клип сняли, и, на мой взгляд, он не получился, второй я задумываю.   Это какой не получился?  Ну, неважно, просто не получился. И вообще много чего не получается. Если у кого-то есть представление, что я луплю все время в десять, то только потому, что я выкладываю только то, что, я считаю, получилось. Конечно, бывает, что и в молоко улетают все эти выстрелы. Слава богу, у меня хватает ума самому себе сказать, что эй, остановись… Самый суровый критик себе – это я. Поэтому более-менее причесанный продукт вылезает под взгляды общественности, все остальное я заметаю под коврик, потому что это не я и я этого не делал. Вообще в принципе я слежу за тем, как меняется язык. Это единственное, что я могу тебе ответить. В «Лабутенах» – там важно что? Понимание того, что появилось это «на»: на лабутенах, на пафосе. Что вот эта частица стала выполнять другую функцию. Если раньше было «в», то теперь «на» – язык поменялся. Я это заметил и ловко с этим сыграл. Язык вообще гибкий, и, слава богу, он меняется, появляется много жаргонизмов, много интересных структур, новые слова, как «лабутены». Они были, но были каким-то маргинальным словом на периферии сознания русского народа, а я вытащил и сделал центральной линией, хотя оно там присутствовало. Так же и «В Питере – пить». Это лингвистические забавы. Мне интересно делать такие ассонансы, разрушить конструкцию Питера как «Питер, терпи», город скорби, серости, плохой погоды. Вот я придумал такую фигню, которая это разрушает. Теперь вот говоришь «Питер», все говорят «пить». Прекрасно. Я изменил отношение к городу, изменил его эмблему, символ.   Это уже стало каламбуром, который неприлично произносить, потому что это самое первое, что у тебя рождается про Питер, как будто это существовало всю жизнь. Да, это круто. Это прям большая победа, я горжусь. Впрочем, как и «ехай». Если раньше «ехай» было словом условно провинциальным, то теперь, когда говоришь «ехай», сразу появляется это «на…». Другого места поездки не предусмотрено.   В том-то и дело, что, на мой взгляд, это уникальное ощущение, что ты ровно попадаешь. Мы сегодня прилетели, Виторган заказал себе, пока мы ждали багаж, что-то выпить, и я говорю: «Ну что, все, в Питере – пить», а он на меня так посмотрел, словно я сказала: «Какие люди – и без охраны». Я говорю: «Послушай, это не такой каламбур, как ты на меня сейчас посмотрел, ему еще пока год». Это реально песня прошлого лета. Когда ты ее сделал? Полгода назад? Да нет, год. В мае мы ее выложили, год, да.   Есть ощущение, что это было всегда, и даже неоригинально это сказать. Я думаю, что это войдет в кровь, станет таким фоном. Можно будет даже не произносить, это просто будет восприниматься как «Белые ночи» Достоевского. Говоря «белые ночи», ты не говоришь «Достоевский», не вспоминаешь этот сентиментальный роман, не вспоминаешь «Бедных людей». Белые ночи – это белые ночи.    Ты говоришь, что для тебя это лингвистический эксперимент. Но вот ощущение тренда, когда спеть про Путина, когда про лабутены, когда про Питер, оно возникает внутри тебя, или это случайные темы, фишки, которые ты подбираешь? Ну, не фишки. Я вообще не слежу за событиями, во-первых. Я отметаю события как нечто незначимое. Я слежу за движениями явлений, когда я понимаю, что сейчас происходит что-то большое, поворот этих пластов. На события я стараюсь не обращать внимания, кто кого куда, почему, зачем. Я это отметаю, мне неважно. Я слежу за языком, как он реагирует, и одно событие на язык не может сильно повлиять. Оно может родить хештег, но не более того. Но хештег умирает довольно быстро. А явления большие отражаются в языке, я вот за этим слежу и на это реагирую. Это не про Путина, не про лабутены, это большое движение больших культурных пластов.   Какое следующее большое движение ты чувствуешь, которое тебе предстоит еще сформулировать? Меня давно забавляет эта тема, которая началась еще со времен «Я не хочу на дачу, на дачу не хочу»:  Перекроют нам границы, твой туризм пойдет к х…  Не годится ездить в Ниццу, так сказал Омар Хайям. Этот диалог традиционной, патриархальной мужской России с новой женской Россией, которая в лабутенах. Это две России, причем они по гендерному признаку даже разъединены, и одна смотрит, как голова нашего двуглавого орла, назад, а другая смотрит вперед, как бы в будущее, но оно тоже не определено и очень размыто. Вот этот конфликт, мне кажется, в нем кроется все самое интересное, что здесь происходит.    То есть следующая песня условно будет о мечте придуманной героини поехать за границу этого условного русского мира. Нет, следующая песня уже написана, она, конечно же, про Париж. Париж как несбыточная х… Особенно из Твери Париж – это что-то неопределенно ох… Увидеть Париж и умереть, вот это меня очень забавляет. Почему тебя это забавляет? Не знаю, но это забавно. Потому что это некий романтический образ, некая идеальная конструкция, потому что Париж такой семантически. Ненастоящий Париж.   Интересно, как ты видишь это сквозь свою призму. Если ты спросишь журналиста, какой тренд, о котором еще не сказал Шнуров, первое, что мне приходит в голову, это, конечно, Америка и отношения с Америкой, странное противостояние, условно вторая холодная война и т. д. У тебя на эту тему нет ни одной песни, и Америка как новый горизонт, враг, которого мы любим и которого хотим и т. д., там не присутствует. Я Америку вообще в принципе воспринимаю как такое некое отражение. Всегда Россия находится в диалоге с Америкой. Понятно, что они похожи, понятно, что много общего. И многонациональность, и некое пуританское общество, у нас оно тоже вполне себе пуританское.   То есть этого тренда на нелюбовь, ненависть к Америке ты не чувствуешь? Нет. Во-первых, она не достигла своего апогея, как мне кажется. Потом, Трамп еще не совсем понятен, он не так выразился, ярко проявился. В принципе фигура может сыграть как влево, так и вправо. Он такой трикстер, джокер. Это что-то, что может поменять ход игры. Поэтому что-то формулировать по поводу него глупо. Понятно, что можно ошибиться с мастью. Этого я бы не хотел делать.   По поводу ощущения трендов. Твоя выставка. Ты видел, что там очереди вообще стоят? Ее продлили сегодня.   Мне позвонил Церетели и сказал: я не понимаю, у меня никогда в музее не было очередей, спасибо вам за идею. Ни Путин, ни Навальный так не формулируют сегодняшние ощущения, как ты через свою выставку. Я понимаю, почему люди туда приходят. Выставка, как и твое творчество, не про художественную ценность самого произведения, а про то, что ты невероятно круто формулируешь через эти вещи то, что происходит.   Это рифмы, фактически рифмы найденные, и они отражены. Это некое поэтическое игровое пространство.   Вот есть Сергей Шнуров, сто концертов делает в год, зарабатывает до хера бабок на всей этой фигне. Зачем тебе? Это же творческий явно акт, это же не заработать. Смотри, творчество, нет у меня в языке такого слова, я его исключаю. Творчество, я уже неоднократно говорил, творят телочки в инстаграме. Там творчество. Фотографируешь себя в зеркале, цитатку е… – твори, пожалуйста. Я творчеством не занимаюсь, я занимаюсь искусством. Я создаю искусственные объекты, которые каким-то образом преломляют, объясняют, пытаются объяснить и найти рифмы тому самому бытию, в котором мы существуем, всем этим сложносочиненным социальным структурам. Выставка мне нужна именно затем, чтобы очереди пошли в музеи, чтобы люди перестали бояться современного искусства. По идее, такая азбука. Понятно, что человек, который не читал Бориса Гройса, который вообще вне контекста, ему это современное искусство на… не нужно. Но у нас в последнее время появилась негативная коннотация, что современное искусство – х…, причем не нужная никому. Своим жестом я это опровергаю. Современное искусство может быть с очередью и привлекательным.