Здесь, где целую вечность назад на этих самых обугленных камнях у ее ног они соорудили их собственный очаг под открытым небом. Где море, песок, сам воздух все еще помнят ее тихое изумление собственному счастью. А у кромки воды проносится тень парня с собакой, как тогда, так и теперь, на заходе солнца. И эхом разносится по округе его голос: «Грядущее настало, и оно переносимо».

Он был прав. Тогда был прав: это они.

Их грядущее переносимо.

Пе-ре-но-си-мо.

Все можно выдержать, кроме браслета, который она давно сняла с запястья, а сейчас принесла сюда. Забыть, отдать этому месту, куда она никогда уже не станет возвращаться, потому что воспоминания — это не сокровищница, а ящик Пандоры. Потому что вспоминать — это не возвращаться в благословенные дни, а убивать в себе надежду когда-нибудь снова жить.

Полина медленно опустила глаза на украшение, оставленное им, чтобы мучить ее. В очередной раз любовно очертила силуэт крыльев и мрачно усмехнулась.

— Эм Зэ, — шепнула она и крепко сжала одной ладонью так, что резные края крылышек подвеса впились ей в кожу. Закинуть руку за спину и зашвырнуть подальше, в бурную мутную воду незамерзающего Понта. Да будет так.

Когда почти уже отважилась, ладонь раскрылась сама собой. И она смотрела на красные отметины на белом мягком теле. И на крылья — его крылья, которые он подарил ей, но так бездарно отнял.

А потом вдруг увидела. Крошечный, почти незаметный выступ с одного края, скрытый за серебряным ажуром перьев. Она нахмурилась и коснулась этого места — неизведанного и едва не упущенного. Чуть надавила, скорее догадываясь, чем понимая, что кулон с секретом.

И задохнулась, запоздало соображая, как давно не вдыхала воздух, до жгучей боли опустошив легкие.

Кулон раскрылся на две половинки. И из него ей на ладонь упала скрученная кольцом прядка волос. Его волос. Части его самого, принадлежавшего ей целиком, навсегда. Неужели так можно лгать? Ну неужели вот так можно лгать?!

Полина не выдержала.

Поднесла прядку к лицу, уткнулась в нее носом. Потом — губами. Ощутила знакомую мягкость, едва улавливаемый запах одеколона, лицо его увидела, зелень глаз и рыжеватую щетину на щеках.

И это видение еще не развеялось, когда она поняла, что слышит собственный голос, зовущий его по имени. Громко, во всю силу, всем телом, всем тем, из чего она состоит:

— Ва-ня! Ваня! Ванечка!

И отдавая свой захлебывающийся крик морю, Мироша Полина оставляла себе.

Дверь приоткрылась, впуская в гримерку басы. Ненадолго. Ровно настолько, сколько нужно, чтобы человек вошел в комнату. Потом новый хлопок, и звук снова стал глухим и тусклым.

— Карандаши, готовность полчаса! — заскрежетал по оголенным нервам возглас Рыбы-молота. Она стала грузнее за это время, тяжелее, и голос у нее казался на редкость противным, будто бы Мирош не знал наперед всех его интонаций. — Сегодня чур не ужираться, завтра запись на утреннем шоу.

Иван крутанул монетку по столу, за которым сидел. Она затарахтела, царапая поверхность столешницы. Тоже прикольное звучание и тоже по нервам.

— Мирошниченко И., тебя касается! — уже над самым ухом. — Отгорланишь и баиньки, понял?

— И даже никого не подпихнешь под бок, чтоб спалось крепче? — хохотнул он.

— Чтоб потом до утра твою жопу по клубам искать? В отличие от тебя, я об одни грабли дважды не бьюсь. Хотя в твоей башке и отбивать-то нечего, — она скрестила руки и посмотрела на него со странной смесью жалости и злости. — Не загоняйся, карандаш. И не вздумай чего отколоть.

Дверь снова грюкнула. С теми же раздражающими басами.

— Звезда, блин, — заржал Комогоров. Но это адресовалось космическому пространству, а не Мирошу. Фурса хлебал минералку. Кормилин наушников не снимал.

— Зависть — грех, — отчеканил Иван и поднялся из-за стола: — Пойду отолью, без меня чур не начинать.

— Да куда уж нам, смердам! — никак не мог выйти из роли Тарас.

У них давно было принято подшучивать над сложившимся положением вещей. Фронтменом был Мирош, и его первостепенное значение в группе никто не отрицал и все за ним признавали. Заменить в «Мете» любого участника было проще простого. Любого, кроме солиста. Когда Маринка Таранич бралась за них, ставку она делала не на коллектив, а на Ивана, и не ошиблась. Ротация, зимнее турне, мартовский отечественный отбор на GBOB⁷. Выход в финал и уверенная победа в Берлине.

Сразу после этого посыпались предложения. Они мотались по Европе, презентуя первую пластинку, а дома, везде, повсюду, едва ли не с каждого столба на мир смотрел задумчивый, даже мрачный Мирош, заполняя эфир. Три человека за его спиной нахрен никому не были нужны. Микроклимату «Меты» это пока еще ничем не грозило, но от самого себя уже начинало подташнивать.

Впрочем, тошнота была с ним повсюду.

И сейчас тоже. Он шагал по узкому коридору между служебными помещениями «Карабаса», где не ступала нога ни единого посетителя клуба, пока не дошел до сортира. Заглянул. Чисто. Кристальная белизна поверхностей и, главное, ни души.

Иван вошел внутрь. Подошел к крану, открыл его, быстро ополоснул лицо и взглянул на себя в зеркало. Поморщился. Воспаленные глаза не оставляли пространства фантазии — в прошлую ночь возлияния его не обошли. С кем он там ужирался, почти не помнил, но большой роли это не играло — алкоголь все равно нихрена не заглушал, только отшибало память, и вид становился некондиционный.

Его ноздри широко раздувались, а по скулам забегали желваки.

С чего они там сегодня начинают? С «Девочки»? Пошлость какая, Господи.

Мокрые пальцы смочили виски водой. Пульсация не унималась. Басы продолжали грохотать. Все ближе и ближе. Ему так казалось. Впрочем, озноб, пронзающий ноющее тело, усиливал все чувства в разы. Все было оголено и обострено. Даже самому себе он казался совершенно голым.

О чем тут думать? Мирош сдвинул в сторону зеркало, а его собственное отражение оставалось на месте. Хоть совсем снимай. Но вместо этого он забегал ладонью по белоснежному кафелю, покрывавшему стену в сортире. Его пальцы ощупывали гладкую поверхность и швы между плитками, пока не нашли, где одна из них «дышала». Подковырнул. Легко снялась. Наклонился, заглядывая под зеркало, которое убирал все дальше в сторону.

Так и есть. Закладка ждала его на месте.

Край полиэтиленового пакетика, торчащий из проема между бетоном и керамикой. Мирош дернул за этот край, вынимая. Порошок. Ровно на одну дозу. Больше он себе не позволял приобретать за раз. Никогда не брал весом⁸.

Это создавало иллюзию того, что он может в любой момент остановиться. Что это всего лишь сиюминутное желание. Что фен⁹ — это просто анестезия, после которой он хоть какое-то время сможет жить. Если подмешать его в чай — будет эффект энергетика. Иногда, немножко, на ночь, чтобы выступить по-человечески, не зависеть от того, что «Девочку» он петь не может. Что от «Второго Рождества» его выворачивает. Что он ненавидит собственное тело и собственную память — живучую суку, всеми когтями и клыками впивающуюся в мягкие ткани плоти.

Все еще помнит. Все еще хочет. Все еще любит.

Извращение.

Анестетик в чай.

Раз за разом, доза за дозой, концерт за концертом.

Сейчас времени думать не было. Басы за дверью разрывали эту вселенную. Он быстро подошел к подоконнику, рассыпал две дорожки порошка по матовой холодной поверхности. Мир сузился до вдоха. И всего его дыхания по пути на сцену, где губы почти любовно коснутся микрофона.

Конец первого тома.

Notes

[←1] Украинская художница-живописец, иллюстратор детской литературы.

[←2] Система персонального ушного мониторинга

[←3] Видели глаза, что покупали

[←4] от английского слова «скорость» (speed), так называют стимуляторы амфетаминового ряда (амфетамин/метамфетамин)

[←5] Абонент находится вне зоны досягаемости. Пожалуйста, позвоните позже или отправьте смс…