И она начинала набивать сообщение, а потом до нее доходило, что оно не будет отправлено.

Следом появлялась свежая мысль: согреться. Во что бы то ни стало ей надо согреться.

И она, держась за стены, брела на кухню, ставить чайник, потому что, наверное, это могло бы помочь. А если с коньяком? Он же греет. Расширяет сосуды, обезболивает. У нее где-то был, Ванька приволок, так и не выпили…

Искать — сил не хватило.

Наполняя чашку, кипяток из чайника пролила себе на пальцы. Но было почему-то почти не больно.

Поднесла обожженное место к глазам. По детской привычке сунула в рот, чуть прикусив зубами и скользнув языком по начинающей проступать опухоли. И так и пошла назад, в комнату, думая, что эта чушь ей приснилась. Этого не может быть. Сейчас она ему позвонит и…

«Не жди, я не могу поспешил, ошибся».

«Мне до тебя — близко». Все еще на елке.

«Не жди, я не могу поспешил, ошибся».

«Мне до тебя — близко».

Господи, да в чем он ошибся? В ней? Что в ней не так? В чем она — не такая?

Чего он хотел в действительности?

Она ведь была — близко. И он — тоже. Ближе всех на земле. Или это только она так думала? А ему — летний роман, который должен был закончиться, как только придется уехать? Но зачем тогда эта елка? К чему?

Часы показывали десять — черная дыра сжирала и время тоже.

Она не знала, какой день. Не понимала, надо ли ехать сегодня в академию. Жизненно важным стало — зажечь все свечи на их с Ванькой ёлке-указателе друг до друга. Обожженными пальцами держать зажигалку и одного за другим касаться наполовину выгоревших фитильков. Наполнить комнату запахом ванили. И, может быть, его одеколона, который все еще хранился на полочке в ванной.

Спросить бы себя — зачем это делает? Ищет выход из холода? Или из этой действительности, в которой она осталась одна, без него?

Иллюзия, что ей показалось, что все еще продолжается, что не было этих слов, режущих глаза в свете экрана телефона — их же можно удалить — что она ждет третье января, прервалась. Прервалась поворотом ключа в замочной скважине. И шагами в коридоре, заставившими ее замереть.

Ванька?

Ванька!

— Плюшка, ты не спи-и-ишь? — раздался голос матери, и она сама вплыла в комнату, принеся с собой запах духов и дома.

— Не сплю, — разочарованно пробормотала Полина.

— Ой, какая у тебя тут красота! — раздалось в ответ нарочито жизнерадостно, совсем не похоже на Татьяну Витальевну.

— Чего в городе? — безразлично спросила дочка.

— К тебе приехала, в гости, — просияла мать, словно и не замечая. Ее губы, как будто над ними поработал хирург и пришил уголки к ушам, натужно улыбались.

— А Ванька уехал.

— Да? — Татьяна Витальевна шагнула к дочери. — Надолго?

— Навсегда! — выпалила Полина и, наконец, разразилась слезами, перехватившими горечью горло. Она резко всхлипывала, но воздуха все равно не хватало. Но ей и хотелось — перестать дышать. Зачем, если она — ошибка? Если он — поспешил?

Она не помнила, как снова оказалась в разостланной постели, сжимающей одеяло, тычась в материно плечо. Та пыталась приставить к ее губам стакан с водой, целовала макушку и шептала: «Перестань, не плачь, пожалуйста, не плачь, все проходит».

Но шло только время — бесконечные секунды, от которых становилось лишь страшнее. Осознание в полной мере овладевало ею. И безысходность мучила тем, что у нее ничего еще не закончилось.

Татьяна Витальевна гладила ее плечи, и сама чуть не плакала.

Ночью не спала совсем. Вторые сутки без сна. Иногда только проваливалась куда-то в прошлое, в котором Ванька орал на Приморском: «Не говорите ей ничего!» Этот крик пробирал до самого нутра, так глубоко, куда ничего никогда не пробиралось. Она даже и не знала, что есть в человеческом существе такое дно. А оно было — в ней, думавшей, что чувствовать давно разучилась и жила единственной любовью — к дочери.

Она полюбила этого мальчика только за один этот его вопль.

— Поленька, ну не надо, девочка моя, — говорила она в противовес тому, что чувствовала, — ну не стоит он этого, они — никто не стоят.

— Как так, а? — всхлипывала Полина. — Он говорил, не отвертимся. Мы пожениться собирались… Он же сам… навсегда…

— А он это серьезно? Про пожениться? В двадцать лет жениться — глупость какая. Наверное, испугался.

— Мы заявление подали. Третьего роспись. Будет. Была. Должна… была…

— Плюшка… Ты ничего не говорила… Как же ты?..

— Мы сами хотели, просто позвать тебя и его отца уже совсем в ЗАГС. Бред, да? — выдохнула она и уткнулась матери в колени.

Глухой звук вырвался из груди Татьяны Витальевны. Если бы она увидела Диму в ЗАГСе… если бы все это произошло там… Она мысленно поблагодарила небеса и снова коснулась светлой головы дочери.

— Не бред… Но случается только то, что должно случаться. Это я тебя с толку сбила. Я его привечала. Иначе ничего бы не было.

— Наверное, все равно бы было. Не могло не быть. Это же Ваня… — Полина помолчала. — Он говорил, меня ему Рождество подарило. Как же так, мам?

— Я не знаю, Поль… Может быть, у него планы поменялись? Или… — Татьяна Витальевна закусила щеку с внутренней стороны, но заставила себя продолжить: — Или ты его больше уже не вдохновляешь. Молодая творческая скотина.

Полина подняла голову и непонимающе уставилась на мать. Планы? Вдохновение? Ерунда и чушь! У них было навсегда. Или это у нее было навсегда?

— А мне что делать? — вздохнула она.

— Забывать. Помогать себе, если надо, но забывать. Со временем меньше помнится.

— Но я не хочу!

— Надо! Он счел возможным бросить тебя, значит, не стоит оглядываться.

— Но это же Ваня. А если это не он, если это чья-то злая шутка? Может же, мам!

— Ты сама в это веришь?

— А ты хочешь, чтобы я поверила, что он за сутки изменился настолько, будто его похитили инопланетяне?! — вскричала Полина и вскочила с кровати. — Он не мог. Он — не мог! Он отцу собирался сказать. Может, они против. Может… надо к его отцу. А может что-то случилось, а он говорить не хочет. И тогда точно надо к отцу!

Татьяна Витальевна, совсем как вчера, прижала ладонь ко рту. Она думала, что, пережив срыв Ивана, она пережила самое страшное — мальчик сделал единственно правильное, то, чего она и не смела просить. И по всему выходило, что дальше двигаться станет легче. А ни черта не легче. Как тут вообще может быть легче, когда такое творится с твоим собственным ребенком? И как ни старайся вырулить туда, где свет, не вырулишь. Потому что нет никакого света. Он погаснет в глазах дочери, едва она поймет, что все по-настоящему. Это сейчас они лихорадочно блестят. А скоро станут мутными, тусклыми, как стали у Ваньки.

— Он знакомил тебя с родителями? — облизнув губы, спросила Татьяна Витальевна.

— Неа, — Полька мотнула головой. — Ну и что?!

— И ты думаешь, что человек, настроенный серьезно, так бы и поступил? Позвал замуж, не знакомя с семьей? Кто они, кстати?

— Мы хотели сами! Как ты не понимаешь. Его отец… он… он — мэр. А мы бы сами, — Поля не знала, как объяснить, чтобы маме все было так же ясно, как и ей самой.

Татьяна Витальевна резко отвернулась от дочери и уставилась на чертову елку. «В печку ее», — вспомнилось ей. И правда, надо убрать. Будет здесь стоять, теребить, мучить. Лучше все вынести и вымыть пол, как за покойником. Изображать удивление было выше ее сил.

Говорить что-то — тем более. Но ей нужно, она должна, обязана была говорить.

— А ты чем думала? — наконец, проговорила она. — Мне не сказала почему? Чтобы я с небес на землю не опустила? Полька! Они небожители, а кто ты? Кто мы? Где ты вообще их берешь? Сначала олигарха, теперь этого?

— Никакой Ванька не небожитель, — Полин запал иссяк, она снова рухнула рядом с матерью и повела взглядом по комнате, натыкаясь на мужские вещи, разбросанные там и сям. — Все бросил и уехал, да? И меня бросил.

— Поля… Какой же ты еще ребенок… Ну, хочешь, я свяжусь с его семьей? Хочешь?