Где он теперь? Что делает? Неизвестность тревожила. С каждым часом, которые неумолимо отсчитывали стрелки на циферблате, она беспокоилась все сильнее. Полина пыталась спать, мерила шагами комнату, торчала у окна. И каждые пять минут смотрела на экран телефона. Будто она могла пропустить его звонок, в то время как не выпускала трубку из рук ни на минуту. Батарея обиженно разряжалась, а Иван не звонил.
Давно пора было ложиться спать. Завтра суббота. Глухая ночь даже для конца рабочей недели. И она спала бы, если бы могла. Не могла. Ничего не могла, сознавая, что, наверное, до утра звонка уже и не будет.
Но обрывая все на свете сомнения, он раздался. Не по телефону — а в дверь. Второй час — а он в дверь.
Уже в следующий миг Полина выдыхала под ней, одновременно поворачивая замок:
— Кто?
Тусклую лампочку, светившую в коридоре, он закрывал собственной головой. И тени лежали сейчас на его лице, делая его непроглядно темным. Но уже в следующее мгновение свет ударил по глазам — Мирош шагнул на порог, и провал коридора опустел. Ванина фигура, запах, тепло, от него исходившее, заполнили все пространство вокруг Полины.
— Можно к тебе? — безжизненным голосом выдавил он из себя.
Она беспомощно ткнулась лбом ему в плечо и тут же потащила его в квартиру, чтобы закрыть дверь. И оставить весь остальной мир снаружи. Наблюдая за ней пустым взглядом, в котором не осталось ничего, кроме смертельной усталости, Иван привалился к ближайшей стене. Разулся. Откинул голову назад. И потер пальцами переносицу. Бледный, почти серый. Каким никогда не позволял себя видеть. Это не было сравнимо даже с тем, каким Полина застала его после передоза Гапона.
— Я вещи собрал, а пса жалко, — наконец прозвучало в наступившей тишине.
— Лорку маме отдадим, хочешь? — попыталась пошутить Полина.
— Вообще-то он не мой… его отцу подарили… Ничего моего…
— Он отцу нужен? — увещевала она, оттаскивая его от стены в направлении комнаты.
— Не нужен. Я не знаю, что ему нужно и чего он хочет, — Иван послушно шел за ней. Шаг в шаг. И казалось, сейчас он потерялся в той пустоте, которая зияла в его глазах. Единственное, на что он был способен, — это идти за Полиной, куда она его уведет.
— Значит, не обидится. Заберем, отвезем маме, — Полина стала стягивать с него куртку, продолжая рассуждать: — Будет зимой пансионат охранять.
— К маме… — вытолкнул он из горла в два касания пересохших губ. А потом отчаянно, горько хохотнул: — А меня куда заберем?
Полина подумала чуть дольше и деловито заявила:
— Ко мне. Меня будешь охранять.
— И ты даже не… спросишь?
— Спросить? — уточнила она задумчиво и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Спрошу… Ты ждал, пока я сама догадаюсь?
— Нет, не с тобой, — Мирош с нервным усилием потер лоб и тяжело опустился на постель, приготовленную ко сну, с отпечатком головы на ее подушке, на которой она так и не смогла отрешиться от реальности этого вечера. Он продолжал держаться за Зорину, не прерывая контакта ни на миг. — Не так, правда… Обычно, с другими — я до последнего не говорю. Ну да, пока не догадаются. Только почти все всегда знают заранее, еще до того, как я в комнату зайду. А тут ты… с другой планеты. Думаешь, использовать шанс быть для тебя — собой… это нечестно?
Полина присела рядом, близко, чтобы чувствовать тепло его тела.
— Не в честности дело, — она положила голову ему на плечо и оплела своими руками его руку. — Но сегодня… Словно я вмешалась в чужое…
В его глазах мелькнуло осознание сказанного ею. Уголок губ дернулся, и он рывком притиснул ее к себе так крепко, как мог.
— Это они вмешались, поняла? — зажмурившись, возразил он. — Это все не так должно было… У меня дед… папин папа — обычный мужик, строитель, инженер. Записал на меня свой дом в Измаиле и помер. А я потом продал и машину купил. Мне тогда восемнадцать было, дебилу. И первая тачка. Отец меня чуть не грохнул, честно говоря. Но я всегда думал, что, если я попытаюсь жить своей жизнью, а не их, у меня появится шанс быть кем-то. А сейчас… я хочу быть кем-то для тебя, понимаешь?
Она жалась к нему, ничего не говоря. Отвечая руками, обнимающими его, и губами, скользившими по небритой щеке и шее. И по мере того, как она двигалась, он приходил в себя, снова становился собой, каким был до этого вечера, изменившего так много.
Скандал был жестокий, беспощадный и неуправляемый. Отца в доме, как и в любой другой, ставший привычным для его обитателей вечер, не обнаружилось. И, осмелев, мать бродила за ним по пятам, выкрикивая дикие, страшные вещи, каких не говорила до этого никогда. Он испортил ей жизнь. Из-за него она не может дышать. Смотрит — и видит не плоть от плоти, а кусок дерьма. И пахнет он предательством, привязавшим ее к этому проклятому месту. Если бы все сложилось иначе, он не родился бы, и тогда каждый из них имел бы надежду, но он ничего не оставил.
Самое мерзкое в том, что Мирош знал: все правда. Каждое слово, вырывавшееся из материного горла — ее правда. Она действительно так считала. И это из нее, из матери выдиралось наружу потоком ненависти — необъяснимым потоком — отвращение к нему. Собственному сыну.
Когда он был ребенком, четырехлеткой, она запирала его в комнате на весь день, только чтобы он не попадался ей на глаза. Однажды он там прыгал по кровати, пока не долбанулся виском об острый угол спинки. Кровью все залил, Вера Генриховна чуть с ума не сошла. Вера Генриховна, но не Мила. А у него до сих пор шрам остался… Это всплыло в памяти озарением, под один из пьяных воплей. Думал, что забыл. Что может помнить человек о себе спустя столько лет?
Тогда спасением казалась папина любовь. Сейчас папа уже не спешил на помощь. Даже домой папа не спешил. Он давно уже жил отдельно, и надо признать — ему глубоко начхать на гибнущую жену. И на того четырехлетнего мальчика, от которого тоже сейчас ничего не осталось.
Иван плохо помнил, как скидывал вещи в чемодан — самое нужное, хоть на первое время. Точно знал, что забрал документы и гитару. А когда спускался вниз, дом уже затих. Идти ему было некуда. Но быть он мог только в одном месте. Быть и ощущать самого себя все еще целым, а не разбитым на осколки.
Здесь. Здесь, где его целует его собственная Зорина. Он отстранился от нее. Обхватил ладонями лицо, касаясь волос, кожи, ощущая мягкость ее тела и теплоту внутри ее глаз. И с иступленной жаждой обладания — ею, такой, какая сейчас — повалил ее на кровать. Именно теперь, вся, безраздельно — его. Не думать ни о чем. Все забыть. Кроме самых льдистых глаз на земле, теплеющих лишь тогда, когда смотрят на него. Она растопила осколки в сердце Кая. Она и сама таяла.
Он целовал ее шею, стягивал через голову ее футболку и целовал теперь ключицы. Избавлялся от своей одежды — и снова целовал вершинки сосков. Спускался поцелуями ниже, к животу, и натыкался на резинку брюк. А когда на ней ничего уже не осталось, а он сам замер, прижимаясь пылающим лицом к ее бедру, жажда обладания сменялась совсем другой необходимостью. Жизненной. Окончательной, не подлежащей раздумьям. Не обладать — быть частью ее. Он ведь когда-то задавался вопросом, кто они друг для друга? Ответ был на поверхности. Здесь, у его дыхания, растворявшегося на ее коже. И здесь, где влажные дорожки оставлял его язык. И здесь, где его рот, горячий и мокрый, касался ее — горячей и мокрой. Чуть солоноватой. Пульсирующей под языком от волнами набегающего экстаза. Ее экстаза, который предопределил его собственное высшее наслаждение — быть частью ее.
Он подхватил По́лины ладони, которыми она царапала простынь. И заставил коснуться его волос, прижимать его голову к себе, туда, теснее. В спасительном полузабытьи, в котором они сейчас были оба.
Короткими вспышками полыхало желание большего. Ей было мало. Хотелось его всего — для себя, для него. Рвано дышать от тяжести его тела, выдыхать стоны, чувствуя его в себе, до боли в мышцах сжимать ноги, скрещенные у него на спине. Биться в его руках, не отпускать, покрывать его лицо и плечи жадными поцелуями и плавиться от их любви.
