— Я хочу знать все о Мирошниченко. Том самом Мирошниченко. Димоне. Семья, бизнес, связи. Все, Коля. Карт-бланш тебе.

И даже после этого легче ни черта не становилось. Всего-то появилась цель.

Полина оттолкнулась от подоконника и переместилась на диван, медленно осознавая, что произошло. Стас был здесь, они поговорили… расстались. Они расстались! Теперь она свободна — от него, от их романа, от своих обязательств. Она почти физически чувствовала, как ее накрыло ощущение легкости.

«Нельзя заводить новые отношения, пока не окончила старые».

Нельзя… Но она окончила. И Иван… Иван! Стоявший через дорогу и сдерживающий Лорку. Всё видел. Наверняка понял. Что должен был думать? Что-то же думал… И где сейчас?

Поискав глазами телефон, Полина подскочила с дивана и схватила трубку, обнаруженную на столе. Позвонить или идти к нему? Где он?

За калиткой она оказалась минут через пять после того, как отъехал Стас. И едва не навернулась на Мироша, устроившегося прямо под ее воротами на бордюре. Лохматого, в шортах и майке, опустившего голову на собственные скрещенные на подогнутых коленях руки. Хаски сидел здесь же. Никуда они не делись. И никуда они не денутся. «У нас это навсегда, не отвертимся», — вспомнилось ей, будто бы петли калитки проскрипели. Или нашептал ветер, дуновение которого шевелило Ванины волосы.

— Чего не заходишь? — спросила она ворчливо.

Мирош резко поднял голову и посмотрел на нее снизу-вверх. Белый. Поймавший собственный отходняк.

— Набирался смелости, — честно ответил он. — Обнаружил, что вышел из дому без короны.

— Верится с трудом, — улыбнулась Полина.

— Я другого объяснения не вижу. Из меня сейчас будто все дерьмо вышибли. Ощутимо. Если бы он на десять минут дольше оставался здесь, я бы вломился.

— Глупо! — сказала Полина и села рядом. — Кому и что ты собирался доказывать?

— Тебе. Что ты моя, — Иван повернул к ней голову. Руки его по-прежнему были сцеплены на коленях. И он все еще казался ей вибрирующим, потрескивающим электрическим сгустком. Он смотрел на нее некоторое время, а потом выпалил: — И себе.

— Сомневался?

— Нет!.. Да. Я просто подумал… Я знаю, какая ты моя. Но не знаю, какая — его. Прости.

— Никакая, — Полина положила голову ему на плечо и нашла своими пальцами его ладонь. — Никакая.

Мирош ухватил ее за руку, почти вцепившись, забрал себе, поближе. Коснулся губами фаланг. Потом поцеловал в макушку, втянув носом любимый запах поглубже. Тогда, в апреле, когда нашел ее после Рождественского рейса, еще не знал, что это будет так. Как много было ему неведомо, пока не оказался здесь. На этом бордюре под По́лиными воротами.

— Моя?

— Ты должен был знать, — хмыкнула она и сжала пальцы.

— Не думай обо мне лучше, чем я есть.

— Не буду.

— А что будешь?

— Буду не думать, — рассмеялась Полька. — Буду влюбленной бестолочью, подходит?

— Ты не бестолочь. Данная характеристика из здесь присутствующих применима разве что ко мне с Лоркой, да, пес? — широко улыбнулся и Ванька. Но облегчение, сквозившее в его улыбке, был слишком хорошо заметно. И нервные кончики пальцев в ее руке чуть-чуть, едва ощутимо подрагивали. Он внимательно посмотрел на Полину и сказал: — А ты, Зорина, умница. Все делаешь правильно.

— А ты — нет! — деловито заявила она. — Чучело лохматое!

— Ты мне или Лорке? — хохотнул Мирош.

— Тебе! — она взъерошила его и без того косматую шевелюру. — Буду тебе косы заплетать и банты завязывать.

— Бесит?

— Не настолько, но все-таки, — она резко вскочила и потащила его за собой. — Идем ко мне, теперь я тебе хочу показать…

— А это не больно? — рассмеялся Мирош, поднимаясь и едва удерживая почуявшего возможность повеселиться пса — тот готов был зажигать по любому поводу.

— Не больно, — Полина рассмеялась следом и велела: — Лорка остается во дворе!

— Прости, друг, — сделал трагичное выражение лица Ванька, глядя на собаку, — не послушаемся — лишат довольствия.

Они вошли, прикрыли за собой калитку. Пса, правда, от поводка освободили, пустили исследовать территорию. А Иван в отсутствие старших женщин, совсем не как вор под покровом ночи в окно, а уже на всех основаниях — в дверь, как свой, прошествовал в дом. Полька, остановившись на минутку, чтобы сбросить шлепанцы, шустро направилась к себе в комнату, слыша, как за ней топает Мирош.

— Мне тут как-то… скучно было, — сказала она, устраиваясь за фортепиано.

Пальцы ее побежали по клавишам, зазвучавшим его песней, той, что однажды он сыграл ей на берегу. Сейчас мелодия наполняла комнату бо́льшим, чем просто ноты, а Полину — надеждой, что это важно не только для нее. Переливами от одного настроения к другому, то ускоряя, то замедляя темп.

Это была их история, предсказанная им в дождливый день на берегу незамерзающего Понта. Яркие вспышки из прошлого, из будущего, из сказанного и невоплотившегося. То, что видела она. То, что обещал он.

У этой мелодии были запах костра и шум волн. В ней по пляжу бродили жирные чайки. Какой-то мальчишка носился у кромки воды с собакой, какая-то девчонка в наушниках у старой лодки чертила на мокром песке паруса. Потом в ней наступило завтра, слизывая приливом их следы. И в этом завтра они были вместе и счастливы.

Мелодия жила, менялась, повторялась в определенных местах и продолжала жить — отдельно от текста, отдельно от голоса. И вместе с тем была точным отражением того, что Ваня напел ей в закате после дождя.

Полина медленно повернулась к Мирошу, когда доиграла, и улыбнулась.

Он завороженно смотрел на нее, стоя рядом, возле инструмента. И был напряжен еще сильнее, чем в это утро, увидев Стаса у дома. Сжал руку в кулак, едва ли понимая, что почти до боли. И ее пальцы, удивительные, потрясающие пальцы, казалось, коснулись его души. Прямо сейчас. Играли на ней, а совсем не на клавишах.

По́лина улыбка заставила его перевести дыхание. Оказывается, все это время Иван сдерживал даже его. Он никогда не молился, никогда не ходил в церковь. Сейчас почему-то пришло в голову, что на службе должно быть так же. Откровение. Очищение. Ее любовь к нему.

Он протянул к ней ладонь и тихо сказал:

— Вот чем ты без меня занимаешься…

— Не только этим, но в общем-то… Тебе как?

— Круто, — как ком проскочил, стало легче. — Очень… Наверное, других инструментов не надо.

— Не уверена, но тебе виднее.

— Запишешь ее со мной?

— Ну давай попробуем, — усмехнулась Полина.

— Я тебя люблю.

Она бросила на него быстрый взгляд — чуть растерянный и обеспокоенный. Два признания в один день… Такие разные… но ведь это правда. То, что она сказала: с Мирошем она — его. А со Стасом — никакая. Полина ответила не сразу. Собралась с духом, закрыла инструмент и улыбнулась.

— И я тебя люблю…

Отчаянный жест, с которым Иван притянул ее к себе, был последним, что она вспоминала осмысленно и четко. Потом было его хриплое дыхание ей на ухо, руки — то и дело встречающие друг друга на их телах, то сжимающие, то скользящие. И его, и ее. Толчки — от которых она смотрела в потолок шальными глазами. Закручивающееся спиралью наслаждение внизу живота. И бесконечная нега, туманом расползающаяся по ее комнате, захватывающая все предметы и все уголки мира, что она знала с самого детства.

Ему казалось, в ярком свете, льющемся в зал сквозь огромное во всю стену окно, легко поймать тонкие нити солнечных лучей. Руку протянешь, и вот они. Отражаются на коже, почти просвечивая ее между пальцами, словно и ладонь — стекло. Мутное стекло человека, непроглядное и оттого загадочное.

Крошечные пылинки, говорят, это тоже бывшая кожа — облетевшая с тела частица жизни, лишенная навеки души. Или это он где-то прочитал? Танец пылинок в слепящем рассеянном по залу свечении — танец увядания. Завораживающий, оторвать взгляд от которого почти невозможно, едва только разглядел.