— Приду, — она кивнула и завертела головой. — Обувь где?

— Там, — он повел подбородком в сторону. Потом медленно приблизил губы к ней и коснулся ими щеки. Бесконечно долгое мгновение — между двумя наплывами волн, ласкавших ступни. А потом осторожно поставил ее на песок, все еще до конца не отпуская. — Устала, да?

— Да, — Полина засуетилась, торопливо пошла обратно, туда, где остались брошенные кеды и сандалии. Самым важным сейчас было — оказаться дома, подальше от Мироша. От его голоса, рук, взглядов. Но путь домой им предстоял рядом, вместе. Рука в руке. Потому что Иван не отпускал ее, вытесняя все остальное из того, что составляло сегодняшний день.

Теперь они шли уже по улице поселка, который летом не замолкал ни днем, ни ночью. Было действительно поздно. Достаточно для того, чтобы лечь спать тем, кто собирался выспаться. И недостаточно для того, чтобы затих шум голосов вокруг. Только сейчас все подернулось дымкой, в которой исчезали и звуки, и люди с их машинами и домами. Они были одни на всю ночь, окутавшую каждый шаг их дороги. Их ладони с одинаковыми линиями касались друг друга — и были вместе тогда, когда они еще не были.

Уже у самой калитки, остановившись, чтобы попрощаться или просто сказать «до завтра», Иван вместо слов заглянул в ее глаза. И не произносил ни слова — совсем как накануне. Но теперь опьяненный не столько выплеском эмоций на сцене, сколько ею и ее близостью.

Полина так же молчала, отводила глаза. Ей было страшно от собственных желаний и мыслей. Знала, что должна уйти, и продолжала стоять рядом.

— Пока, — все же проговорила она. — До завтра. Или уже до сегодня.

— До утра, — кивнул Мирош. На этот раз не целовал. Не заставлял. Просто смотрел, толкая калитку за ее спиной, чтобы она вошла.

— До утра, — согласилась Поля и спешно шагнула во двор, словно там было спасение от всего и сразу. Взбежала на крыльцо, стараясь не производить лишних звуков, повернула в замке ключ и, наконец, закрыла за собой дверь.

Спряталась, отгородилась — пусть ненадолго, но это даст возможность привести в порядок мысли и хоть немного успокоит разбушевавшиеся чувства. Темнота становилась плотной. Обволакивала так, что не выбраться. И в этом терялся поиск истины. Поиск себя становился неважным. Только пятно окна с чуть колышущейся занавеской — теперь уже лишь оно источник света. Не звёзды, не она сама. Шаги во мраке, в неизвестность — так слепые блуждают, не находя ни прозрения, ни забвения. Полина же была зрячей. Видела только единственный светлый проем в своей комнате. А в нем — прошмыгнувшую тень. Белый, контрастирующий с ночью, подоконник. Ладони смуглыми отпечатками на его поверхности.

Ее ладони.

И его на оконной раме, за которую он держался, вскарабкиваясь, как в прошлый раз, в ее комнату.

Он подтянулся на руках и оказался сидящим близко к ней, лицом к лицу, в миге дыхания.

— Не могу уйти.

Полина смотрела на него, не отрываясь, и молчала. Что можно было сказать, если она не хотела, чтобы он уходил? Разве утешаться тем, что сама не бросилась за ним. Его ладонь оказалась на ее щеке. Больше всего на свете, еще там, на улице, у калитки, ему хотелось осязать губами мягкость ее кожи. Трогать, касаться. Ощущать, как внутри нее рождается и умирает дыхание. И как, наполняясь им, она становится мягче, податливее.

Мирош медленно провел пальцами к горлу, скользнул по затылку, обхватил его рукой, оказавшейся сейчас неожиданно большой, сильной. А он сам потянулся к ней. За поцелуем, который они задолжали друг другу. Она не заметила, как очутилась в его объятьях, как ее руки обняли его за шею. Ей становилось жарко рядом с ним, и в то же время она вздрогнула, как от озноба, когда пальцы ее зарылись в густые волосы Мироша, и она едва удержалась на ногах. Или он удержал. Конечно, он! Он обещал. Худой, но жилистый.

На мгновение отстранившись, Иван заглянул в ее лицо и черт его знает что увидел в нем, освещаемом фонарями с улицы. Но, протяжно выдохнув, сполз с подоконника и оказался стоящим на полу, тесно прижимая ее к себе. Сантиметр к сантиметру, насколько хватало тела — ее меньше, чем его. Она маленькая. Маленькая, округлая, мягкая, тоненькая. Она — это все и сразу, что у него есть в это мгновение.

— У тебя мурашки по руке пошли, — прошептал Иван в ее губы.

— Ну и что, — смутилась она и уткнулась лбом ему в плечо.

— Ничего. Мне нравится, — он провел кончиками пальцев по коже выше локтя. Шумно выдохнул. И снова подхватил ее на руки, восхищаясь той легкости, которую пробуждает в нем ее невесомая тяжесть. Один раз попробуешь — можно всю жизнь носить, не выпуская из объятий, самым драгоценным грузом.

И он слишком по́лно чувствовал эту жизнь.

Он слишком болезненно воспринимал ее рутину.

Он слишком ярко переживал до вспышек перед глазами охватившее его желание.

Когда она была рядом.

Теперь она не вырывалась. Прижималась к нему — телом к телу, щекой к щеке, губами к коже. Обнимала за шею. И сама не поняла, как прошептала:

— Не уходи!

Уходить ему было некуда — пятьдесят метров по улице стали непреодолимым расстоянием. До кровати — невообразимо ближе. Мирош от окна шагнул в кромешную тьму, так легко находя путь к ее постели, будто бывал здесь до этого. Но ведь не был. Никогда-никогда.

Просто сейчас — хотел слишком сильно, как ничего раньше, до того зимнего дня, в который впервые встретил ее.

Потом они оказались на ее простыне. Прохладной и чуточку шероховатой, будто накрахмаленной. И кто из них кого целовал — не разобрать. Поцелуй — один на двоих — слишком много раскрывал. Ему, Мирошу, самого себя раскрывал, каким он не знал себя еще несколько минут назад. Так же и Полина раскрывалась — и перед собой, и перед ним. Как никогда и ни перед кем. Словно это было в первый и в последний раз, и ничто не имело значения, кроме них, слившихся воедино, в этой темной комнате, на ее узкой постели, где от шероховатых простыней завтра будет саднить кожу на спине, напоминать. Но она и без того не забудет. Никогда не забудет. Разве можно забыть — его, их, саму себя, какой она никогда не была прежде.

Слишком поздно даже пытаться. Слишком со многого был сорван покров.

И уже потом, много позже, когда они проваливались в сон, она услышала прошептанное ей едва слышно, приглушенно, но в самую ушную раковину, щекотное и счастливое:

— Не выставишь меня больше?

— Я… — начала Полина и замолчала. Закрыла глаза и замерла, обнимая Мироша за шею. Так они и заснули, тесно прижавшись друг к другу обнаженными телами в кромешном мраке, где единственным светлым пятном было ее окно, в котором слышался шум от моря и от лимана. Перекрестье миров. А больше уже ничего и не оставалось.

Она проснулась от шороха в комнате, в то время как в кровати лежала одна. Знала, что еще темно, но, когда приоткрыла глаза, заметила, как небо изменило цвет, приготовившись встречать солнце. И сразу же начавший бледнеть прямоугольник окна оказался заполненным силуэтом Ивана. Полина зажмурилась, сдерживая улыбку, а перед глазами продолжала стоять тень в оконном проеме. Худая, но жилистая.

Она беззвучно усмехнулась, представляя, как он спрыгнул с подоконника, прошел через двор. В подтверждение образов негромко ухнула калитка.

«Ромео недоделанный», — выдохнула Полина, устраиваясь удобнее под прохладной простыней. И прежде, чем снова выпасть из действительности, успела подумать о том, что чувствует себя самой счастливой на всем белом свете.

На часах было 8:40 утра, организм акклиматизировался, привыкал к другому часовому поясу, и вялотекущие с похмелья мысли медленно возвращались к привычному кругу, по которому бродили все последние дни.

Полина — игнорировала. Ее краткие в последнюю неделю выходы в скайп с неизменным «дел много, спать хочу, интернет барахлит» не приносили облегчения, а напротив, тревожили все сильнее. Бросить все к черту и сорваться обратно в Одессу? Или что это за игра? Полудетская попытка манипулировать взрослым мужиком, заставить примчаться? Если и попытка — то она просчиталась, впрочем, Штофель был совершенно уверен в том, что в своем не совсем зрелом возрасте и зависимом материальном положении Полина Зорина едва ли была способна на расчет.