С неба на землю — вниз

Преодолеть карниз.

Нет никого вокруг —

В музыке тонких рук.

Не умирай, мой друг.

Слишком много… слишком много Снежной королевы. В каждой молекуле пространства и в каждой строчке из десятков, так никогда и не ставших песней. Но теперь у нее было имя. Зо-ри-на.

Именно ее, именно ее, рассветную, он встречал на ступеньках Потемкинской лестницы, глядя, как розовый кварц окрашивает и небо, и море. Музыка смолкла. Стихи ушли. Хаоса больше не было. Был новый день, следующий день, субботний день. И до понедельника слишком много времени, чтобы не решиться ее отыскать.

Весна началась с понедельника. Кто-то начинает с понедельника новую жизнь, а тут погода решила включить весну. Почему нет-то?

С утра с Лоркой носился по двору. И собаке раздолье, и Мирошу. И солнце, спросонок скользящее по окнам особняка, поигрывало с псом разбросанными вокруг золотыми проворными зайчиками. Начало рабочего дня. Восьми еще нет, спать бы.

— Весь уделается, — пробурчал, направляясь в гараж и наблюдая за хозяйскими забавами, шофер Володя, новенький — с декабря отца возил.

— Зверь должен гулять, — легко бросил Мирош в ответ. Впрочем, Лорка был воспитанной собакой. Особенно по земле не катался. Да и грязь, к тому же, подсыхала.

На завтрак Иван, естественно, опоздал. Влетел в столовую, где уже сидели оба родителя, изображавшие чинную трапезу. И бухнулся на ближайший к выходу стул, чтобы потом легче было слинять.

— Доброе утро, — проинформировал он отца с матерью о намерении питать себя.

Мила глаз от стола не подняла. После чудовищного происшествия в минувшую пятницу с Мирошем они еще не пересекались.

Отец, наоборот, отвлекся от методичного намазывания бутерброда паштетом.

— Все в порядке? — поинтересовался он через стол.

— В отличие от большинства людей на этой планете, у меня не бывает не в порядке, — придвигая к себе кофейник, подмигнул он отцу. — Положение обязывает.

— А похоже, что готовишь пути к отступлению.

— Запасной аэродром — это уже категория мудрости. Мне двадцать, я нифига не мудрый.

Дмитрий Иванович хмыкнул.

— Зато язык подвешен, — изрек он и откусил, наконец, бутерброд.

— Издержки жизни публичного человека.

Кофе был налит в чашку, источая аромат, за который можно продать душу. И Мирош с наслаждением втянул его запах. Из состояния легкой эйфории вывела Мила, все же высунув хмурую мордочку наружу из своей раковины.

— Учитывая, что количество публичных людей в этом доме зашкаливает, позволь полюбопытствовать, как проходит твоя жизнь вне сцены. Что учеба?

Нет, ей не было это интересно. Но наблюдать миролюбивую пикировку отца и сына — быть вне семьи. А это невыносимо. И чувства, испытываемые ею, легко читались на ее лице. Все еще красивом, несмотря ни на что. Зелень в глазах Мирош унаследовал от матери.

— Весело, — пожал Иван плечами. — Как еще может быть, учитывая, кто мои родители?

Мирошниченко-старший, в свою очередь хмуро наблюдая второй акт Мерлезонского балета, так же хмуро воспользовался правом дирижера и вмешался:

— Единственный клоун здесь — ты.

— Тоже благородная профессия, — Мирош хрустнул булкой, отламывая кусок. — Честная и… это… требующая квалификации. Кстати, у тебя в музыкальной академии знакомых нет?

— Ты собрался переводиться?

— Скажешь, плохая идея?

— Скажу. Идея — плохая.

— Я так и знал! А знакомые-то есть?

— Для чего тогда?

Мирош поднял глаза от стола и внимательно посмотрел на отца. После чего без обиняков ответил:

— Человека найти надо. Вероятнее всего, сам справлюсь, но если понадобится помощь…

— Тогда и подумаем, — отозвался отец, неторопливо продолжая завтрак. — Человек важный?

— Музыкант.

— Как видишь, Дима, — подала голос Мила, в очередной раз попытавшись вклиниться в разговор, — у него одна музыка на уме.

— А как называется то, что на уме у тебя? — не глядя на жену, бросил глава семейства.

Она медленно сглотнула, повернув к нему голову. Испуганно, даже чуть воровато. До тех пор, пока не поняла, что продолжать он не собирается. И только после этого негромко всхлипнула:

— А у тебя? Что? Или кто?

— За столько лет могла бы усвоить, что у меня разнообразные интересы.

Дмитрий Иванович резко поднял голову и встретился с ней взглядом — холодным и цепким.

— О, да! Интересы! — истерично выкрикнула Мила, не выдержав. — А я отработанный материал, шлак. Никому не нужна и ничего не стою.

Муж не сводил с нее взгляда. Лишь чуть вскинул брови и молчал. Она же засуетилась по столу, перебирая приборы, а потом быстро посмотрела на сына, в это время преспокойно отпивавшего из чашки свой кофе.

— Видишь, он провоцирует! Он нарочно это делает, Ваня!

Мирош только пожал плечами и пробормотал:

— Семейный завтрак — райское блаженство.

Мать его не слушала. Она металась, как раненая волчица мечется из последних сил. Опустошая и себя, и свои жертвы.

— Добить меня приехал, да? — шипела она теперь. — Макнуть лицом в грязь? Так это и твоя грязь тоже. Сколько твоей нынешней лет? Насколько меня моложе?

— Не нападай, Мила. Не трать силы.

— Да пошел ты! — полыхнула она последний раз и уронила лицо в ладони, драматично разрыдавшись.

Дмитрий Иванович взглянул на часы и, бросив на стол салфетку, поднялся.

— Подвезти или сам? — спросил он сына.

— Я большой мальчик, — ответил Мирош, чуть сощурившись. — Про академию забудь. Вот там я точно сам.

— Хотелось бы верить, что ты не только вырос, — сказал ему отец, проходя мимо, и похлопал по плечу. — Сегодня останусь в городе.

— Тогда до новых встреч, — поморщился Иван, не особенно этих самых встреч желая. Во всяком случае, не на своей территории. Мила, поверженная, полулежащая на столе и выдыхающая со своими всхлипами жалкое: «Дима, Димочка», — зрелище ниже среднего, что бы она сама ни вытворяла годами в чаде полубезумия. Впрочем, бывает ли безумие наполовину?

Отец уехал, Мирош наперед знал, что ближайшие выходные они уже не увидятся. Дмитрий Иванович всегда возвращался этак набегами, получал свою дозу адреналина от жены и сваливал надолго, на недели, подчас на месяцы. Да и приезжал-то — повидать сына. И Мирошу все чаще приходило в голову, что из этого проклятого дома надо валить. С отцом можно видеться на нейтральной территории при желании. Видеть мать и, тем более, контролировать ее образ жизни, оберегая семью от ненужных скандалов, он не хотел. Со своей жизнью он пытался совладать сам. Как умел, не всегда толково.

Так и сейчас — в угаре чужой ссоры, ощущая только отвращение от одного вида недопитого кофе в чашке, на котором сосредоточиться было невозможно. Он сидел за столом и глядел вниз, изучая поверхность остывшего напитка, и не видел его. Ни черта не видел. Слышал только всхлипы на другом конце столовой.

— Ты просто охренеть какая стенка, — медленно произнес он.

Мила подняла голову и взглянула на него. Судя по взгляду, ничего не понимала или не слышала. И ясно было, что к концу дня она будет невменяемой от алкоголя. Пох*й. Лишь бы дома, лишь бы никуда не ходила.

— Говорят, за мужиком стеной жена стоять должна. Вот ты просто…

— Просто… — включилась она. — Ты не знаешь, каково в моей шкуре жить.

— И знать не хочу.

Бросил салфетку на стол, как несколькими минутами ранее отец. И покинул столовую. Переводить кислород вот так, не оставляя места сердцу, он не имел ни малейшего желания. И даже жить в половину его — не видел смысла. Лучше выгореть раньше, чем тлеть.

Солнце, между тем, никуда не делось. И Лорка, зажмурившись, сидел возле крыльца — домой его так никто и не загнал, ожидая пока хаски продрогнет. Но тот даже не думал начинать. Проводив взглядом старшего хозяина, отъехавшего несколькими минутами ранее, сейчас он с некоторым любопытством наблюдал за младшим, который стоял на крыльце с таким видом, будто бы его единственным желанием было опустить голову в чан с ледяной водой и остынуть. Солнце же остыванию не способствовало — пригрело по-весеннему, несмотря на то, что времени было еще не очень много.