Правда, по-настоящему мне хотелось тогда лишь одного – денег. Надоела нищета. Овсяная каша на воде (съешь полный тазик с утра и есть неохота до пяти вечера) после пропитых за один-два вечера сбережений. А там, где деньги – там женщины. Мне хотелось иметь их всех, выпить жизнь, молодость. Это было интересно. Тем более, тогда у некоторых из моих знакомых, что из другого круга, что-то стало проявляться с полукриминальными, но выгодными делами. Легкая нажива притягивала меня, как щуку блесна. А если бы не получилось с наживой, то я подумывал, что можно было бы побывать на войне. Отправиться в какую-нибудь «горячую точку». Так сказать, прочувствовать жизнь. Но я быстро отказался от этой затеи. «Не строй из себя Печорина, – говорил себе я, – война – не развлечение».

Тогда, после эпопеи с пельменным цехом и дядей Гришей я продолжал скитаться по съемным квартирам и общежитиям. Так мне выпало снять комнату у одной старухи, звали которую баба Таня. То была двухкомнатная квартирка со смежными комнатами, то есть, чтобы мне попасть в свою, нужно было наискось пересечь обиталище владелицы. В первой, самой большой комнате, стоял всегда разложенный диван, с него баба Таня смотрела свои сны, рядом стоял обеденный стол с несколькими стульями, за которым она поглощала еду и не только. Еще в комнате был телевизор, зеркало с тумбой, кресло, ярко-красный палас и окно с балконом. Также в одной из стен была дверь, за которой весело существовал я. В моей комнате – одноместная скрипучая продавленная кровать, письменный стол, большой платяной шкаф, коврик и окно в мир. Кухня и уборная не выбивались из общей дизайнерской задумки, которая заключалась в совершенстве убожества. Ни одной книги в доме, в отличие от дома дяди Гриши, я тут не встречал. Баба Таня была малограмотная. Кажется, она не умела даже читать.

Говорят, что в старости люди выглядят так, как заслужили в молодости. Если это правда, то баба Таня в молодости поедала новорожденных детей или что-то в этом духе. А, возможно, она не переставала их есть никогда. Еще не ступив на ее порог, я засомневался, стоит ли мне снимать тут жилье, несмотря даже на его дешевизну и удобное местонахождение.

– Кто там еще?! Суки, подонки, проститутки… шляются здесь, – донесся из-за двери рваный, старческий хрип, когда я впервые нажал на кнопку ее звонка. Она приближалась, было слышно, как по полу тяжеловесно стучала клюка.

Раскольников мог бы мне позавидовать. В данном случае терзаниям вряд ли нашлось бы место в его высокоорганизованной душе. Выглядела баба Таня так: широкое, серое, одутловатое лицо, на нем дырой зияет огромный рот (порой казалось, что кроме рта у нее вообще больше ничего не было), в котором через один натыканы зубы, по форме напоминающие зубы бегемота, нос был широкий, глаза – блеклые, поросячьи, из пустой головы росли жидкие, словно ветхая мочалка волосы, перед выходом в свет (на предподъездную лавку) баба Таня старалась пригладить эти седые торчащие в разные стороны проволочки и, видно по старой привычке, раскрашивала розовой помадой свои мерзкие губы. Тело ее напоминало бочку: громадный живот и толстые ноги (правая практически не сгибалась), дряблые руки по бокам, шея как таковая отсутствовала. Ни детей, ни мужа у нее не было. Имелся, правда, какой-то далекий племянник, который ждал ее смерти (чтобы заполучить жилплощадь), не обременяя ее заботой. Ускорить процесс по-раскольничьи ему, верно, не хватало духу. Страшнее старух я в жизни не видел. Неискушенные девушки-студентки цепенели, когда я приглашал их к себе. Делал это только тогда, когда хозяйка нажиралась водки и спала похрюкивая. Впрочем, после нескольких неудачных попыток, я вообще отказался от этой затеи. Такое место меньше всего располагало к романтике. В женских общежитиях, в которые я иногда наведывался, тоже было несладко – сложно уединиться. Это был тяжелый период.

Пила баба Таня большую часть своего бытия, только к окончанию каждого месяца, когда пенсия шла на убыль, она приостанавливалась. Когда же положенные «средства к существованию» приносились, все начиналось сызнова. Ходить она далеко не могла. Поэтому за продуктами и неизменной «чекушкой» водки ходил всегда я. Много ей было не нужно. Так и жили. Со временем я привык. И даже в какой-то степени сроднился с бабой Таней. Научился подстраиваться. Готовила она редко и плохо: перебарщивала с маслом, все выходило чересчур жирным. Но, несмотря на это, иногда я не гнушался ее стряпней.

Вот она сидит за столом, держит капающую бесцветностью масла куриную ногу, уставившись в телевизор:

– Суки, подонки, проститутки, – произносит она, – что творят, а! Вовка, ты глянь! Подонки… все…

– Да-да, и не говорите, что творят, – отвечаю я, направляясь к себе, погруженный в свои мысли.

Наступило лето. Из-за разгульного образа жизни сессия моя никак не хотела сдаваться, но я почему-то не отступал. Осталась последняя попытка пересдачи сложного предмета: ненавидящий меня за нрав и недобросовестность преподаватель, ратовал за мое отчисление. Большинство студентов наслаждались каникулами, разъехавшись по своим городам, дачам, курортам. Я же сидел, обложившись ненавистными книгами, время от времени со злобой зашвыривая их в дальний угол комнаты, чтобы потом с зубным скрежетом снова поднять. Временами я пребывал на невысоком балконе, там часто отрывался от книг, чтобы насладиться сочной летней улицей. Рослые, одетые листьями тополя, шелестели над моей головой, солнце грело голые пятки; я улыбался в такие моменты. Внизу озабоченно слонялись коты, утопая в гущах зеленой травы, и я завидовал им. Проходили прохожие. Среди них попадались милые девушки в коротких юбочках, шортиках, маечках… – в обнажающих прелести одеждах.

– Девчонки, привет! – махал им с улыбкой я.

– Привеееет! – отвечали они.

– Куда путь держите? Возьмите меня с собой, красавицы?!

– На пляж. Выходи, догоняй, – говорили они, кокетливо смеясь, но не останавливаясь.

– В другой раз… – отвечал я, провожая взглядом их соблазнительные зады.

В тот вечер я сидел в своей комнате, стараясь запомнить как можно больше информации. Раздался звонок в дверь.

– Открой, это ко мне. Мои проститутки пришли, – говорит мне баба Таня, то ли скалясь, то ли улыбаясь, когда я уже направлялся к входной двери.

Открываю. На пороге стоят две женщины, одна из которых была совсем старой. Маленькая, худая, со страшно пожухлым лицом (как бывает у всех худых стариков); уставилась в пол. Вторая женщина была моложе, годам к пятидесяти, совсем непримечательного вида, полупьяная она открыто и нагло глядела на меня. Я видел обеих раньше. Они часто сидели на лавках, а та, что моложе еще и ошивалась среди местного дворового сброда. Вообще, у меня было такое чувство, что весь этот дом (может страна) был сплошь забит алкоголиками и наркоманами, нормальных людей было не видно.

– Давай, заходи! – орет из зала баба Таня.

Я молча впустил ее подруг. Что было делать? Вернулся в комнату и продолжил готовиться к последнему шансу остаться в университете – сдаче экзамена. Постепенно за стеной назревало что-то неладное. Старые алкоголички шумели все громче. Было слышно, как орала баба Таня и та, что самая молодая из них. Я злился все больше. Решил, что скоро придется их разгонять. Иначе никак. Вдруг в дверь позвонили. Я пошел открывать. Пересекая комнату, я оценил обстановку: баба Таня и та, что моложе, были все еще бодры, а маленькая тихая старушка совсем остывала у стола, клюя носом.

– Кто там, блять, еще?! – нервно вопрошает баба Таня.

Отворяю. В дверях стоят два молодых типа (местные наркоманы-алкоголики), оба сутулы, неопрятны. К алкоголикам я отношусь еще более-менее нормально, я их понимаю, но наркоманов не люблю. Их было много в этом районе. Каждое утро на подъездной площадке я обнаруживал несколько свежих окровавленных шприцов. Наркоманы вызывают отвращение. Вид у них вечно какой-то затравленный, дерганый. Это, конечно, не те богатенькие сынки, что употребляют только чистый продукт. Часто, проходя по улице, вижу стоит на полусогнутых – «вмазанный», зависает над бренным миром. На лице растянута странно-натужная улыбка. С такими выражениями лиц и уходят в мир иной эти недоделанные Джимы Моррисоны.