Вдруг подумалось: где сейчас Вера, объята ли сном, а, быть может, не спит, как и я. А на небе не видно звезд, все сокрыто холодной вуалью. Наверное, это она забрала их с собой, оставив мне лишь черные тени деревьев.
Я часто так вот стою у окна, ведь на подоконнике находится пепельница.
Фотографии
Конечно, я думал о смерти. Смерть перманентно присутствует в моей голове. Дело даже не в мыслях о бессмысленности существования без Веры, дело – в бессмысленности вообще. Хотя я лгу: одно обуславливает другое. Глупейшее желание людей – искать во всем смысл, ведь есть вещи, которые существуют вне смысла – любовь, например.
Ощущение, будто моя жизнь есть плавание в дерьме туда-сюда без толку. Я хочу быть с Верой, хочу, чтобы Вера была со мной, но что значу я в резервуаре с дерьмом. Есть объективная причина – субстанция, заполнившая все до краев. Я вытягиваю голову, высматривая берег, ныряю, силясь разглядеть дно – тщетно. Хочу утопиться, но не могу, не могу заполнить рот дерьмом и умереть. Ведь Вера находится где-то рядом, мы с ней в одной пространственно-временной категории бытия, только живем порознь. Бессилие обиды толкает меня в объятия смерти, но на то оно и бессилие, чтобы не позволить довести дело до логического конца.
Так и болтаюсь поплавком неизвестного рыбака, перебирая в воспаленном мозгу четки воспоминаний.
…Теперь я сижу возле зашторенного окна в своей одинокой комнате. Тусклый свет фонарей, пробивающийся сквозь плотное тело шторы, придает моему жилищу своеобразный ночной оттенок, проникновенный и тихий.
Желая остаться наедине с собой, комнатой и жизнью за зашторенным окном, я заставил музыку замолчать. Депрессивные друзья – тишина и полумрак, помогают расщепленному сознанию познавать окружающий мир. Скудная мебель, составляющая мой интерьер, выглядит теперь не так, как при свете дня. Письменный стол, заваленный ненужными вещами (умные книги, мятые, исчерканные рукописи, карандаши, ручки, чашка с запекшимся на дне кофе, пара компакт-дисков), походит на невиданного зверя, он сидит, будто ожидая чего-то. Старый скрипучий диван стал похож… на диван, стоящий в полутьме, такой простой и тупой. Тепло человеческих тел больше не радует его, слишком тяжко их выносить, прогибаться. Напротив дивана большой черный шкаф для белья, покрытый лаком, который поблескивает на солнце и спит в темноте. Его массивная устойчивая фигура исполнена мудростью лет. Он молчит, набитый тряпьем – слова ни к чему. Небольшой японский телевизор, который мы приобрели с Верой, тоже молчит и на черном фоне его экрана белесая пыль. Еще в углу есть раритетное трюмо советских времен, оно уже давно пережило отпущенный срок, но поблекшее зеркало все еще отражает, отражает так же безучастно, как раньше. В нем побывало столько людей, а ему все равно. Теперь в это зеркало смотрюсь я. Завтра в нем будет кто-то другой. Быть может любя, но кто-то другой.
Я встал и подошел к столу. Нашел фотографии, стал рассматривать их. Люди стареют, уходят, умирают. Остаются лишь фотографии, которые я очень люблю. Запечатленное мгновение, которое никогда не повторится. Наше время исчезает бесследно, каждая секунда, минута, час, день, год. И лишь фотоснимок останавливает ту или иную секунду навсегда (относительно, конечно). Словно вот это лицо, этот пейзаж вдруг зависли над течением жизни. Так же наша память останавливает время, она может даже перемещать нас в нем по нашему велению, но фотографии живут дольше памяти. Плохо, когда в голове реальные и дорогие сердцу картины былого постепенно начинают замещаться фотографиями.
Старинные и современные, художественные и рядовые, случайные и постановочные, свои и чужие. С видео все по-другому. Там, конечно, тоже может быть запечатлен человек, но его образ воспринимается только в контексте всего фильма. Если идет видеоряд, можно видеть движение, теряя при этом момент, теряя что-то значительное. Видео позволяет картинке ожить, от этого бывает даже жутковато. Когда оживает то, что давно умерло, прошло – это псевдореальность. Фото не пытается никого оживить, оно изначально статично, изначально мертво, без иллюзии жизни. Этим оно меня подкупает. Взгляд, мимика, жест, остановленные во времени – это важно. На видео нет того самого неповторимого мгновения, его подлинности. Ведь только остановившись хотя бы на миг, мы можем увидеть и попытаться познать бытие, чтобы потом снова вернуться в бесконечное течение времени, в котором по большей части не помним и не осознаем себя, и которое иногда останавливаем щелчком объектива.
Вот мы с Верой сидим у костра, вот играем на бильярде, вот гуляем по набережной, а эта, одна из самых любимых: на ней Вера смеется, – такая красивая, даже необычная, похожая на актрису. Я гляжу на эти картонные обрезки жизни. Вижу улыбающихся людей, себя вместе с ними, фрагменты той жизни: обстановку, посуду, одежду – всё. Я никогда туда не вернусь, и людей, которых вижу, больше не будет. И я держу все это в своих еще теплых руках.
А потом я останусь на фотографиях.
Литературщина
Я попал в ночной клуб. Вообще, я не люблю большое скопление людей в одном месте. Но иногда все-таки хочется затеряться в толпе, окунуться в вакханалию масс, где душа оглушенной рыбой плавает пузом кверху где-то в желудке, наполненном алкоголем. Я пошел туда с Димкой и еще одним другом, нигилистом-психопатом-софистом Гариком.
Гарик был больше нас всех. Рост выше среднего и вес соответственный. У него была круглая голова с русским лицом. Серые водянистые глаза никогда ничего не выражали, какой-то пустой взгляд. Он окончил инженерный институт, правда, всегда хотел быть врачом-хирургом или, на худой конец, травматологом (у всех есть несбывшиеся мечты). По натуре Гарик – аферист, часто занимался криминальными делишками. При этом всегда говорил нам, что чтит уголовный кодекс, как и Остап Бендер – его кумир. Впрочем, аферы эти, как правило, были менее удачными, нежели аферы «великого комбинатора». Но он никогда не падал духом и верил в свою звезду. Гарик вообще, кроме нее, ни во что не верил и все оспаривал. Все высокие порывы он нивелировал своим циничным философским умом. В полемике часто прибегал к софистским уловкам, за что мы и называли его иногда «софист-нигилист». Он единственный из нас троих успел побыть законным мужем, женившись в студенчестве. Правда, жена, ушла от него к другому, не выдержав тяжелый характер Гарика. Он до сих пор на нее обижается и любит, хотя и молчит об этом.
Для Димки и Гарика поход в ночной клуб – очередное веселое приключение, для меня – еще один выброшенный в пустоту день без Веры. Трезвые дни теперь протекают у меня в болезненном вакууме. Я все время жду чего-то: вдруг Вера позвонит, придет… свою смерть. При этом я отдаю себе отчет, что это бессмысленно. О чем мне с ней говорить, как смотреть на нее? Пьяные же дни существуют лишь формально – на листках календаря, которого, впрочем, у меня тоже нет. Трезвым жить невыносимо, потому что снедает тоска по прекрасному, пьяным – тоже, потому что противно, хотя и легче на какой-то момент.
Мы сели за стол, заказав пойло. Просто разговаривать было невозможно из-за громкой музыки, и мы орали.
– Ты чё такой хмурый, Вован? – орал мне Гарик. Он все время кивал бритой головой в такт музыкальным ритмам и смотрел на танцующих женщин, даже тогда, когда разговаривал, точнее, орал.
– Да, все в норме! Поливай давай, башка раскалывается после вчерашнего, – проорал я в ответ.
– Оба-на! Какие люди! – вдруг выкрикнул Димка, заметив своих знакомых подруг, – садитесь к нам, выпьем.
Теперь нас стало пятеро. Девушки блестели от пота, как селедки. Видимо, от безудержных танцев. Одна была хорошенькая, особенно по сравнению с другой (хочешь казаться красивой – заведи некрасивую подругу). Та, что хорошенькая, обладала стройной фигурой и умным лицом, другая – толстыми боками и жирной, лоснящейся физиономией в прыщах.
– А пойдемте все танцевать! – провизжала толстобокая. Потом сорвалась с места и, схватив меня за руки, стала тянуть за собой. Я отказался, оставшись за столом в одиночестве.
