Он всегда боялся смерти, а теперь, все эти долгие дни и ночи, проводил время в бесполезных поисках чего-либо определенного. Он слышал тысячи голосов, все они тянули свое, и он не знал, к какому из них следует прислушиваться.

   Время от времени он предпринимал попытки взять себя в руки; такую попытку он сделал и сейчас.

   - Разве у меня есть повод для беспокойства? - произнес он вслух. - В ближайшее время я не умру. Это сказал Холлинг. Он дает мне еще лет двадцать, по крайней мере, а он знает, что говорит. - Он оттолкнул книги с брезгливым выражением. - Вздор! - Затем взял каталог, присланный ему виноторговцем. Здесь было несколько сортов, которые он хотел бы приобрести. - Вот эти, - сказал он, сделав пометки в каталоге, - скажем, десятков пять. - Он зябко потер руками и принялся насвистывать какую-то мелодию.

   В пять слуга по имени Джексон подал виски с содовой, смешанный в особых пропорциях. У Вайатта вошло в привычку выпивать в день много крепкого чая, в особенности, когда он просматривал свои коллекции - он собирал марки и автографы восемнадцатого столетия. Врач запретил чай, и Вайатт, скрепя сердце, последовал совету врача. Холлинг настоятельно рекомендовал ложиться пораньше. Вайатт имел наклонность - да-да, именно наклонность - к бессоннице. До вмешательства врача, он никогда не ложился спать ранее двух-трех часов ночи. После ужина, даже если он ужинал вне дома, он все равно бодрствовал. Он считал, что эти часы прекрасны - и что он не сможет жить в обществе без этих прекрасных часов одиночества. Время шло; огни в доме гасли, за исключением библиотеки, все ложились спать. Вайатт курил, читал, думал о многом и не о чем. Время от времени он выпивал чашку крепкого кофе. И только тогда, когда чувствовал, что больше просто не в состоянии бодрствовать, брал свечу и направлялся к себе наверх. Каждую ночь, или ранним утром, когда он проходил со свечой мимо большого зеркала, рассматривал свое отражение, и каждый раз оно вызывало удивление. Он никогда не мог себе представить, что выглядит так, как это преподносило его отражение: каждый раз оно казалось ему невозможным.

   - Я не могу уснуть раньше трех утра, - пожаловался как-то раз Вайатт доктору.

   - Тогда принимайте морфий, - спокойно отвечал Холлинг.

   Он сказал, что сделает ему укол, что ночью Вайатт отправится спать в десять и спокойно уснет.

   - Но морфий вызывает привыкание, - сказал Вайатт со знанием дела.

   - Вам нечего беспокоиться, - отвечал доктор. - Видите ли, трех уколов будет достаточно, чтобы вы расстались с вашими вредными привычками. А затем вы будете отправляться спать как все нормальные люди.

   Врач произносил эту чудовищную глупость с умным видом, покачивая головой в знак осуждения. Он знал своего пациента. Он никогда не вводил ему никакого морфия - просто прокалывал кожу, ничего не впрыскивая. Бессонница Вайатта являлась следствием его образа жизни, и должна была уйти вместе с ним, этим образом жизни, включая бесчисленные чашки крепкого кофе.

   Крепкий чай и поздние часы остались в прошлом. Вайатт сознательно отказался от них; страх смерти преследовал его, как жуткий монстр преследует свою жертву. В нем крепло убеждение - все более и более укореняясь - что чем большего он будет избегать, тем дольше проживет, и был почти разочарован тем, что врач не запретил ему возбуждающие средства.

<p>

* * *</p>

   Джексон, слуга Вайатта, работал у него в течение двадцати лет. Когда Вайатт был один, только Джексону разрешалось делать ему кофе - но обычно в этом вопросе Вайатт доверялся женщинам. Джексон был, что называется, человеком привычки. Всю неделю он неустанно напоминал себе, что кофе запрещен. Сегодня вечером он позабыл об этом, привычка напомнила о себе, и через двадцать минут после того, как хозяин покинул столовую и уединился в библиотеке, слуга вошел туда с чашкой кофе в руке. Реакция Вайатта поразила его.

   Глубокая депрессия иногда чередуется с приступами крайнего раздражения. Вайатт пришел в неописуемый гнев. Он обвинил Джексона в покушении на его, Вайатта, жизнь, приказал ему убираться, и дал волю громкой злобной истерике. "Прочь, прочь!" - завопил он напоследок.

   Джексон рассказал на кухне, как было дело, и все решили, что хозяину было неплохо "прочистить мозги"; на этом все и закончилось.

   Как только Джексон вышел из библиотеки, Вайатт опустился на стул, лицо его исказилось, обильно выступил пот; он наклонился вперед и прижал руки к груди. Какая ужасная боль в сердце! Никогда прежде не было подобной. Должно быть, это смерть. Ах, если бы ему только удалось позвонить! Он потянулся к телефону. Слова "Доктор Холлинг... скорее", произнес он шепотом.

   Боль прекратилась так же внезапно, как подступила. Странное спокойствие охватило его, и он в первый раз за много дней подумал о других людях. Доктор Холлинг? Конечно, он не пошлет за ним. Это будет плохо, а ночью - плохо вдвойне. Кроме того, он сам виноват. Он дал волю чувствам, и был за это наказан. А ведь он мог умереть. Более того, было бы в какой-то мере справедливо, если бы он умер. Бедный Джексон! Первый раз за все время он так говорил с ним. Ну хорошо, когда придет время умирать, он обязательно упомянет Джексона в своем завещании, и тот простит его. Да и конце концов, стоит ли жить долго, если жить таким образом, всего опасаясь? Природу не обманешь - что ж, примем уготованное ею с улыбкой. Спокойствие перешло в дремоту, еще быстрее дремота перешла в сон. Это был прекрасный сон, пронизанный ощущениями сбывающихся надежд.

   Джексон заглянул в десять, затем спустя четверть часа, через двадцать пять минут, через полчаса. Затем отправился на поиски миссис Пелфрей, экономки.

   - Он все еще спит, - сказал Джексон.

   - А ты уверен, что это сон? - мрачно осведомилась экономка.

   - Я уйду завтра, во всяком случае, он приказал именно так, - пробормотал Джексон. - Терпеть не могу брать на себя ответственность, но я крайне обеспокоен. Пойдем, глянем, как он там.

   Они приоткрыли дверь библиотеки и осторожно заглянули.

   - Воротник шевелится, - вполголоса отметила миссис Пелфрей. - Он спит.