Думаю, отец больше всего любил Глиб, вероятно, потому, что это был для него серьезный вызов, поскольку участок пришлось отвоевывать у болота, но и награда была соответствующая. Кроме того, там он отдыхал душой. Это было болотистое место на отшибе, в конце узкой длинной дороги – тихая красота, нарушаемая только криками птиц. Торфяники и глинистую почву покрывал ковер из мха, на котором росли дикие орхидеи и пушица, а по краям были заросли камыша. Здесь можно было затеряться, позабыв о времени, и с отцом такое часто случалось. Этой земле он посвятил двадцать лет жизни, осушая и рекультивируя заболоченные земли, чтобы сделать там пастбище для скота и выращивать ячмень и турнепс на корм животным. Он создал дренажную систему для отвода воды, пахал землю и выкорчевывал тонны упавших в болото старых рыхлых дубов, которые сохранялись там веками, создавая обманчивое впечатление надежности и заманивая в ловушку неосторожных фермеров с сенокосилками. Отец любил землю и очень любил труд.

Мы с отцом много дней провели в Глибе, от зари до темна работая над дренажной системой. Копали лопатами, иногда с помощью механизмов, длинные и узкие траншеи, которые выходили в большую канаву. Подобные дренажные стоки разделяли поля, как реки, а узкие траншеи мы копали елочкой на расстоянии семи футов друг от друга, как притоки этих рек. В узкие траншеи мы обычно закладывали керамические трубы диаметром 4 дюйма и длиной 12 дюймов. До появления пластиковых труб, которые можно присоединять друг к другу, керамические делались из обожженной глины. Перед тем как закопать эти трубы в траншеи, мы засыпали их гравием, и влага из болотистой почвы уходила по ним в дренажные канавы.

Думаю, что большую часть своей ранней юности я реально потратил на осушение Глиба. Конечно, мы часто помогали отцу все вместе, но больше всего я ценил те вечера, когда мы с ним оставались вдвоем. Мне нравилось находиться с ним в нашем оазисе покоя, где нам никто не мешал. Не то чтобы мы много разговаривали, гораздо важнее было то, что нельзя выразить словами: общность мыслей, понимающие взгляды, осознание того, что мы вместе делаем что-то особенное. И не потому, что нам приходилось преодолевать себя, работая в пронизывающий холод под дождем, важным и ценным нам казалось то, что мы – отец и сын – голыми руками отвоевываем эту землю у болот, делая ее пригодной для выращивания урожая и содержания животных. Нас объединяла преданность земле, и, несомненно, любовь к природе, и чувство единения с ней.

Если начинался сильный ливень, мы спешили укрыться в полуразрушенной хибаре посреди заболоченного участка. По слухам, там когда-то жила «Нелли-кукушка» – легендарный персонаж. Местечко было довольно зловещее. Домик стоял в зарослях ольхи и акации, терновника и кустов утесника, на месте вымершей в период голодомора деревни и кладбища, которое существовало здесь до конца 40-х годов XIX века. Когда мы копали рвы под дренажные трубы, нам часто попадались человеческие останки и старинная глиняная утварь. Рассказывали, что во время голодомора Нелли потеряла своих детей и по сей день ищет их. Честно говоря, я не очень-то верил в призраков, но мне всегда было как-то не по себе в этой заброшенной хибаре. А как-то вечером, подходя к дому, я заметил странную тень, мелькнувшую на нижней половине двери. В этом доме, как часто бывает в Ирландии, дверь была составной. Она открывалась, как в конюшне: нижняя часть оставалась закрытой, когда нужно было удержать детей внутри, а животных на улице. Верхняя часть обычно была открыта, чтобы дом проветривался (окна для этого были слишком малы, потому что стекло стоило очень дорого). К тому же через такую полуоткрытую дверь удобно было общаться с друзьями или соседями. Именно на нижней половине двери я и увидел зловещую тень старухи. Хотя летний вечер был довольно теплым, по моей спине пробежал холодок. Возможно, это просто была игра света и тени, но я был напуган. Много лет спустя, когда на месте хибары Нелли-кукушки началось строительство, там стали происходить странные вещи, и для освящения дома был приглашен священник. Мой брат воздвиг крест на краю поля, рядом с заброшенным кладбищем, чтобы почтить память умерших и упокоить их души.

Порой, когда мы прятались в этом доме от дождя, отец рассказывал мне истории о картофельном голодоморе и тяжелых временах. Он был удивительным рассказчиком и даже поэтом, с языка которого всегда были готовы сорваться десятки стихотворений и мадригалов. Он декламировал их очень выразительно, проявляя недюжинное драматическое дарование. Но нам, детям, очень редко доводилось слышать эти драгоценные перлы. Однако иногда по вечерам, когда приходили гости, мы все усаживались вокруг костра и поджаривали хлеб на длинной вилке, а отец начинал читать старинную балладу – поэму, которой, казалось, не было конца, или народную сказку. У меня от восторга даже поджимались пальцы на ногах: мой папа, который со стороны кажется таким нелюдимым, на самом деле удивительный сказитель и поэт! Ему нравилось внимание слушателей. Казалось, в нем живут два разных человека: один – жесткий, требовательный и суровый фермер, а второй – виртуозный артист, утонченный и чуткий.

Я любил его рассказы, поэтому мне нравилось, когда в Глибе шел дождь. Но порой отец показывал свой крутой нрав. Помню, как он разозлился, когда я сломал деревянный шатун на ботворезке. Он страшно ругался, как будто я мог заметить в высокой траве торчащий из земли обломок болотного дуба, чтобы вовремя остановить трактор. Я пытался объяснить отцу, что эту деталь для того и сделали деревянной, чтобы она сломалась в подобной ситуации, и ничего страшного в этом нет. По мнению отца, я должен был обладать рентгеновским зрением и замечать в траве все препятствия. Надо сказать, что я до сих пор стремлюсь к этому «рентгеновскому зрению», столь необходимому в работе ветеринара-хирурга.

Со временем я научился неплохо водить трактор (по крайней мере, в собственном представлении). И моя уверенность в этом росла – к сожалению, слишком быстро! За всю жизнь я ни разу не слышал от отца нецензурной брани: он был человеком религиозным и не позволял себе такого, за исключением одного рокового дня в Глибе. Мне было двенадцать лет, тем летом я распрощался с детством и стал подростком. Мы только что закончили убирать ячмень и погрузили его в многотонный тракторный прицеп. Водителя зерноуборочного комбайна нигде не было видно. И тогда я в своей безграничной мудрости решил, что было бы неплохо вывести трактор на дорогу, чтобы он был готов к отправке в зернохранилище. Но я не учел, что трактор придется выводить на дорогу по узкому мостику через овраг, а для этого придется разворачиваться с прицепом налево. И с учетом длинной оси прицепа амплитуда его движения будет гораздо шире. Как вы думаете, мне это удалось? Конечно нет!

Я сделал слишком резкий разворот, прицеп накренился, его заднее колесо оторвалось от земли и перевалило через невысокий цементный бортик, какие обычно бывают на сельских мостиках через ручьи. Когда прицеп накренился, трактор затрясло, и я нажал на тормоза. Задняя ось нависла над цементным бортиком моста. Овраг был около восьми футов глубиной и шесть футов шириной, но в тот момент мне казалось, что с водительского сиденья я беспомощно смотрю в бездонную пропасть, и мое сердце падало в эту бездну. Прицеп завис, покачиваясь, словно гигантский маятник, наполненный ячменем, и был готов рухнуть вместе со всем грузом в ручей. Я был на волосок от того, чтобы потерять весь урожай. Меня следовало распять за подобную беспечность.

Вдруг я почувствовал, как трактор начинает крениться. А потом все произошло, как в замедленной съемке. Фаркоп[1] трактора заклинило. В моей голове промелькнули возможные варианты развития событий: если ось сломается или перекосится фаркоп, прицеп может все же сорваться и перевернуться. А может рухнуть и сам трактор вместе с прицепом, и драгоценный груз окажется в ручье. Все варианты сводились к одному: трактор с прицепом неизбежно рухнет в овраг, и урожай ячменя будет унесен бурным потоком. Интересно, что о собственной неминуемой смерти я даже не задумывался.