Я видел, как некоторые смельчаки пытались сражаться с этой махиной, засовывали в него новейшие разработки – изделия из твердых металлов, кто-то пер с обычной лопатой против смертоносного монстра, но максимум что им удавалось – лишь на несколько мгновений продлить свои жизни. Царь – Комбайн остановить было нельзя!
Вот уже и взрослых-то, ровесников-однокашников моих родителей, бегущих рядом, было практически не увидеть. Они повыбивались из сил, помогая нам – своим детям унести ноги. У многих получалось. Но у некоторых, дети, устав от бега, сдавались и попадали в жернова Комбайна раньше. Родители, чаще всего, сдавались вслед за ними, не найдя в себе ни сил, ни смысла продолжать бег…
Половина моего родного города уже была разрушена Комбайном! А он только начинал набирать обороты, мне же уже было тяжело бежать. Вот, моя мама, плетущаяся из последних сил позади, споткнулась обо что-то. Я стиснул зубы в бессильной злобе на природу, на этот долбаный Комбайн, на себя за то, что не могу ей помочь, да и на нее за то, что встает слишком медленно! Я потом пойму, что она не специально это делала, а просто уже не было совсем сил, но пойму слишком поздно… Слава Богу, встала, вот она ковыляет, раненая, хрупкая, но с такой железной силой воли, прочь от Комбайна. Стоп! Что она делает? Она пытается еще схватить меня, чтобы помочь мне спастись!
– Мама, ну ты чего? Мама, я уже взрослый, я сам тебе сейчас помогу!
– Да уж, какой там, Сынок… Мне без тебя и смысла нет… И Лены… Тебе нужно жить, тебе детей нужно вытащить из этой мясорубки…, – и падает. Видно сильно очень ногу отбила в первый раз, да и прошлые болячки душевные не дают встать уже. Комбайн…
Я реву, ору в голос и проклинаю небеса, а все равно бегу по инерции… Следом, и отец под Комбайном пропадает. Но тут уже не так больно, словно сердце зарубцевалось, привык…
А все бегут и бегут. Уже дома раздавлены, леса, реки иссушены… Места из детства ни одного не осталось, все Царь – Комбайн перемолол. Вот и друзья мои все из сил выбились… Только одно за другим пятно кровавое на комбайне прибавляется. Но я их еще разглядеть могу, так как видел – где примерно соприкоснулись с железякой убийственной, а остальные не увидят даже, если присмотрятся. А никто и присматриваться не будет. Кому оно надо? Своих забот полно! Ноги бы унести!
Вот и я подустал что-то… Болит тело. Столько раз падал уже и поднимался! Бегу пока должен. Всю жизнь я, тебя, Царь – Комбайн ждал, потом бежал от тебя столько лет. Всех близких моих ты забрал почти, а как с тобой бороться, я так и не придумал. Лишь пока все они бежали от тебя, я как-то спокойнее был. Иногда даже друг друга пытались отстранить, лишь вперед убежать бы, подальше от дробилки твоей, но никто, по итогу, не ушел. Плохо без вас, Родные мои! С вами бежать легче было, увереннее…
Ох, устал я, не могу больше… И жена предо мной тоже вся, бедолага, из сил выбилась. Руки, как на последний бой поднимаю, толкаю в спины со всей мочи двух кровиночек своих. Так, что они пулей летят вперед, подальше от комбайна! Фух, хоть чем-то помог напоследок. Жена вслед за ними, хоть с трудом, но ковыляет, Моя хорошая. Терпела ведь меня всю жизнь… Уверен, что перед тем, как встать, их тоже толкнет, все силы вложит!
Остановился. В спины смотрю им, улыбаюсь с нежностью…
О, чудо! Ноги назад меня развернули! Лицом стою к Комбайну! Столько лет ждал Тебя, еще дольше бежал потом! Устал, не могу бежать больше! Болит все… Набегался…
Загораются фары ярчайшие, не весть откуда взявшиеся. Присматриваюсь, да и вроде не страшный он совсем, наоборот, посреди измельчителя лица знакомые – родные все, улыбаются…
Дружочек
Мы жили тогда в бабушкиной квартире. Сама бабушка недавно умерла. Мама, которая ее боготворила, не находила в себе сил смириться с кончиной самого близкого на всем белом свете человека и дневала-ночевала в опустевшей после смерти хозяйки квартире. Ну, а мне никак не удавалось свести дебет с кредитом. Точнее сказать: кредиты сильно превышали мои «дебеты» и денег даже на самую дешевую съемную жилплощадь у меня, ну просто, не было. Собственно, финансовая несостоятельность в данный момент и явилась главной причиной того, что, переступив через себя, а также засунув гордость туда, где ей положено быть у тридцатилетнего нищего, я пошел к маме просить пустить нас с женой и полугодовалой дочерью пожить некоторое время в бабушкиной квартире. Надо сказать, что предполагаемое соседство с нами ее не сильно обрадовало. Это моментально отразилось на усталом, заплаканном лице. Нечто вроде:
"Что? Куда? Дух бабушки еще здесь! Осквернить святое место криком вашей соплячки?"
Но вслух, видимо поразмыслив о перспективах дальнейшего пребывания в пустой квартире и невозможности ни с кем разделить грустных мыслях об ушедшей, мама ответила:
– Да, конечно, живите!
Нельзя сказать, что супругу мою, как собственно и мать, очень обрадовала эта перспектива, но все стороны понимали, что не от хорошей это жизни и надеялись, что данное соседство – явление, лишь, временное. В конце концов, погрузив свой нехитрый скарб в кузов арендованного грузового авто и отдав хозяйке съемной квартиры ключи вместе с долгом за последний месяц проживания, мы перебрались в двухкомнатную «сталинку» в центре города, где прошло детство с юностью моей матери.
Мама у меня, если можно так выразиться, человек специфический. Всю жизнь свою она работала и продолжает работать психотерапевтом. Пациенты готовы на руках ее носить, так как она ни разу за тридцать пять лет медицинской практики не осталась безучастна ни к одному из них, всегда выслушивала всех без разбору: и наркоманов с ломками – приходами, и бабушек с психосоматическими недугами. Не ранжируя людей, мама каждый раз пропускала через себя их жизненные передряги, и всем казалось, будто она страдает вместе с ними. А это и было не далеко от истины. Мама и в семье была всегда очень веселой, услужливой и внимательной. По крайней мере, раньше. С возрастом запас ее жизненных сил начал таять на глазах. Долгие годы сопереживаний другим людям забрали слишком много энергии. Я все чаще наблюдал, как улыбка на ее лице превращается в какую-то неопределенную гримасу боли. Теперь после работы мама практически всегда сидела на стуле и смотрела новостные передачи. Со стороны могло показаться, что она пребывает в своих мыслях и не следит за происходящим на экране, если бы периодически она не покачивала возмущенно головой, со словами:
– Вот же сволочи, – или что-то в этом роде.
Хотя для посторонних мама и продолжала оставаться приветливой и дружелюбной (насколько это получалось в силу возраста и растраченных эмоций), супругу мою она сразу приняла в штыки. Вместе с тем, конечно же, ни разу впрямую о своей неприязни не заявила. Чем та ей не угодила, остается только гадать. Да и открытую конфронтацию мама с моей благоверной не вступала никогда, но практически в каждой фразе старалась ущипнуть сноху, скрывая негативный тон высказывания за улыбками и смешками. Таню мою это жутко раздражало, но будучи по природе своей человеком мягким и неконфликтным, она чаще всего улыбалась в ответ и делала вид, что не поняла упрека или сарказма. Потом мне она, конечно, высказывала свое недовольство, но я утешал ее тем, что мама уже немолода и не так часто мы ее видим, чтобы принимать все слишком близко к сердцу. Долго Таня злиться не умела и, пофыркав еще чуть-чуть ради приличия, соглашалась со мной, а затем вовсе забывала о произошедшем, ровно до следующей их со свекровью встречи.
Танина патологическая отходчивость и неконфликтность играла с ней злую шутку не раз и я, к своему величайшему стыду, этими ее качествами пользовался сполна. Признаться честно, столько, сколько себя помню, люблю я «заложить за воротник». В школе выпивал немного, в институте побольше, ну а, получив диплом и устроившись на работу, стал кутить так, что работы эти менялись с пугающей периодичностью. Ну, не задерживалась душа вольная поэта на одном месте хотя бы год. Ну не желало стяжательское начальство терпеть постоянные неявки одного из заменимых кадров.
