О том, что мы готовились, а 19 августа, в 12 часов дня, такая задача перед техническими специалистами Компании была поставлена - обеспечить любой ценой выход в эфир, когда угодно, даже глубокой ночью, - знало не более десяти человек. И сделать это не откуда-нибудь, а с Ямского Поля. Просчитали мы ещё одно упущение заговорщиков. Вне внимания зловещего ока ГКЧП оказалось ленинградское телевидение. Оно было составной частью Гостелерадио, но власть в городе принадлежала демократам. Впопыхах не учли, что Анатолий Собчак может выйти в эфир. На первую программу он не попадет, но до Урала, а это практически почти вся европейская часть, его могут услышать. Мы знали об этом, но не говорили вслух даже в Белом доме. Я боялся утечки информации. И потом, лучше думать о противнике как об умном, нежели упрощать его. О том, как Российское телевидение выходило в эфир в ночь с 20-го на 21-е, а именно в половине первого ночи, как мы миновали все коммуникационные заслоны - это сюжет для большого рассказа. На Гостелерадио об этом знал один человек - Валентин Лазуткин. И до того он выстраивал свои непростые отношения с Леонидом Кравченко, натыкаясь на злое противодействие по любому, самому незначительному вопросу... Открытию Российского телевидения, памятуя малольстивое Российское радио, противился прежде всего сам Горбачев, опять же ориентируясь на информацию, исходящую из недр Гостелерадио. Это развязывало Кравченко руки, делало его поведение особенно непримиримым. В таком контексте поведение Лазуткина было не просто контрастным, оно было мужественным. Лазуткин не афишировал своих отношений с нами, но и не раз предупреждал, что позиция противостояния России для Гостелерадио пагубна. Я не знаю степень его симпатий или антипатий к Ельцину образца 1989-1990 годов, я знаю другое - в ту ночь, когда разъяренный Пуго увидел на телеэкране Анатолия Собчака, дающего оценку перевороту, и буквально восставший Ленинград, протянувший руку демократам Москвы, он потребовал от Лазуткина немедленно отключить канал, прекратить вещание. В ответ Лазуткин заметил, что технически это сделать невозможно. Ленинград осуществляет вещание автономно. Кто-то скажет - невелико мужество. Как знать. В Ленинграде тоже есть специалисты с партийной выучкой. Им можно было позвонить, разыскать, приказать. Лазуткин этого не сделал. И нас Валентин Валентинович, говоря простецким языком, мог "заложить". Горохов - начальник технического центра - тоже знал о наличии нелегального выхода в эфир, но то ли от природной опасливости, а может, под влиянием Лазуткина, смолчал.

Я до последнего момента, из-за суеверия, что все сорвется, никого не предупредил, что через полчаса мы выйдем в эфир. Мне позвонил Лысенко и сказал всего одно слово: "Выходим". А ровно через час позвонили из Свердловска, подчеркиваю - ночного Свердловска, и сказали: "Мы видели вас. Весь Свердловск на улицах. Держитесь!" Эта была получасовая программа о том, что происходило в Москве. Программу вел Юрий Ростов. Мы дали её по часовым орбитам. Я до сих пор не могу понять, как пропустили нас. А ведь в последний момент понадобилось разрешение заместителя министра связи СССР Иванова. Он не стал вдаваться в частности.

- Передача сигнала будет оплачена? - спросил он, непонятно зачем.

- Разумеется, - ответили мы.

- Валяйте.

Как же хорошо, когда ты вдруг понимаешь, что порядочных людей гораздо больше, чем мы думаем и знаем. Но в тот момент было важно, что их неизмеримо больше, чем считало руководство ГКЧП. Кстати, тот же Иванов, когда ему позвонил Лазуткин и пересказал просьбу Пуго куда-то залезть и что-то перекусить, чтобы отключить Ленинград, выругался матерно и затем сказал: "Вот пусть берет кусачки и сам лезет... мать!"

Двадцатого августа, благодаря усилиям прежде всего западных корреспондентов, мир узнал о случившемся более объемно. Телевидение России снимало день и ночь и передавало пленки своим западным коллегам. Радиожурналисты делали то же самое с магнитофонными лентами. Потом, в передачах CNN, на радио "Свобода", Би-би-си, "Немецкой волне" мы узнавали свои материалы.

Итак, шел дождь, мы стояли у окна, разглядывали не кучно блуждающий на площади народ, и ещё раз прикидывали - пойдут они сегодня на Белый дом штурмом или не пойдут. Кажется, Руцкой сказал: "Облачность низкая, очень низкая. Риск для выброски десанта громадный. Они не решатся". Руцкой летчик, говорят, хороший летчик, ему надо верить.

- А народу мало, - сказал Бурбулис. - Как-никак - дождь.

- Они должны этим воспользоваться.

- Нет, при дневном свете они на штурм не решатся, - возразил Полторанин.

В наших рассуждениях была некая наивность штатских, не рискующих говорить военным языком людей. Фраза "при дневном свете они на штурм не решатся" была, конечно же, не военной, хотя смысл тактического плана имела. Они не решатся потому, что устыдятся толпы, свидетельствующих глаз. Они не решатся потому, что, случись штурм днем, людская масса хлынет сюда. Они не решатся потому, что испугаются жертв. Наивная импровизация гражданских интеллигентов. Это если они - хотя бы чуточку мы. А если нет? Штурм ночью увеличивает количество жертв неизмеримо. Я не думаю, что ему будет сопутствовать иллюминация. А в темноте урон очевиднее. Возможно, они надеются, что к ночи толпа рассеется. Они уверены, что людей привело сюда любопытство, зрелище, а не какие-то симпатии к демократии, Ельцину.

Когда ночь с 19-го на 20-е миновала, мы сказали - они упустили свой шанс. Двадцатого маховик событий стал раскручиваться. С часов девяти утра народ стал прибывать к Белому дому. Депутаты, "демороссы"... Радио "Эхо Москвы" разбудило столицу. Скупая информация о событиях стала проникать в глубь России. На этом этапе сопротивление путчистам держалось на двух опорах: Москва и Ленинград. Все понимали - путч своим острием направлен против России, значит, волна гражданского неповиновения должна прокатиться по республике. Надо поднимать Россию. Формально путч подстраивался под 20 августа - день подписания союзного договора. Путч хоронил Союз. После силового демарша, который предприняли путчисты, ни одна из республик не поверила бы ни в какой союзный договор. Из этого следовал малоутешительный вывод: если они одержат победу, весь репрессивный запал обрушится на Россию, ибо иной территории, где они способны употребить власть, территории, которую могут счесть своей, у них нет. Они вершат свое злое дело в Москве, а Москва - территория России. В эти дни путча некоторые специфичные черты Ельцина проявились достаточно рельефно. Я уже говорил о его непосредственности и, я бы сказал, нравственной незамутненности. Фраза, адресованная руководителям республик: "Неужели они не понимают, сломают нас, следующими будут они", - повторялась несколько раз. Он оставался во власти своей порядочности, когда разговаривал по телефону с Назарбаевым, на поддержку которого рассчитывал и поддержки которого не получил. Он оставался во власти своей порядочности, когда звонил Кравчуку. Я присутствовал при этом разговоре. Он убеждал, что руководство ГКЧП, которое только что вылетело в Форос, необходимо арестовать, так как они государственные преступники. Чувствовалось, что Кравчук юлит, ссылается на отсутствие информации, на непростоту собственного положения, на невеликую его, Кравчука, власть, что все это делать должно правительство... Помню, как Ельцин взорвался:

- Леонид Макарович. Я вам даю эту информацию. Они - государственные преступники, они самозванцы, отстранили от власти законного Президента!

Чувствуя, что Кравчук упирается, Ельцин отступает:

- Ну хорошо, не можете арестовать, дайте команду, чтобы их самолет посадили в Симферополе, а не на военный аэродром. Следом вылетает наш самолет. На его борту премьер и вице-президент. Путчисты не должны попасть к Горбачеву первыми. Мы не знаем, что задумывают эти преступники.

Кравчук опять что-то объясняет. Делает это витиевато: он постарается... Так и заканчивается этот разговор. Ельцин кладет трубку. Возбуждение не проходит.