Я не жил на правительственных дачах в Архангельском. И моя дорога в Белый дом была более дальней. Я тоже считался в отпуске. Мой отпуск начинался 19 августа. Я не поехал ни на какие курорты, а решил засесть на своей даче в Тарусе и там, если не сорвут с места, поработать. В шесть утра 19 августа я проснулся от стука в окно. Серая предрассветная мгла, солнце ещё не встало. На улице стоял мой сосед, художник. Тогда у меня мелькнула мысль, что Роман Владимирович здорово постарел. А может, тому виной скорбное выражение его лица, какая-то общая напряженность, которую выдавали его глаза.
- Дорогой мой, - сказал очень тихо сосед, - случилась беда, мне кажется, это переворот. Горбачев отстранен от своих обязанностей. Создали какое-то ЧПУ. В Москву введены войска, производятся аресты.
Мой друг уже немолодой человек и, как все пожилые люди, просыпается рано. Он рассказал, что машинально включил приемник и услышал, как потом стало ясно, заявление ГКЧП.
Таруса в 150 километрах от Москвы. Раздумье, смятение, волнение всего было поровну, как и причитаний: "Я предупреждал. Этого следовало ожидать..." Где-то в девятом часу, с пятого или шестого захода, я дозвонился до Москвы. Я бы не сказал, что разговор с Компанией расширил мои познания о случившемся. Просто из первых уст я узнал, что танки действительно на улицах, что мои коллеги просят меня быть осторожным. И опять эта навязчивая идея об арестах: "Говорят, я слышал, мне передавали все о том же - въезд в Москву строго контролируется". Еще один сочувствующий, Григорий Остер, он оказался рядом, подтвердил все случившееся в худшем варианте. В его пересказе мир выглядел уже рухнувшим. "Ельцин и все руководство России арестовано в Архангельском. Белый дом окружен". Я вернулся на дачу моего друга, и мы обсудили услышанное мной. Как человек впечатлительный, он был предрасположен поверить в худшее.
- Не вздумайте возвращаться в Москву на машине. В крайнем случае, на электричке от Серпухова, на Курском вокзале смешаетесь с толпой. И даже это будет непросто, - говорил в отчаянии мой друг, - вас знают в лицо, могут арестовать.
Честно говоря, я во все эти опасения не очень верил, а точнее, старался не верить. Я знал, что поеду, поеду немедленно. Запомнилось совсем другое. Когда я шел по улице, а общество, когда оно разделено, оно разделено везде: в городах, деревнях, на заводах, в театрах и, разумеется, в дачных поселках. Я спешил по улице и, казалось, спиной ощущал злобное шипенье: "Засуетился Попцов, запрыгал". И тут же, без паузы: "Наши взяли власть! Наши!" На тихой дачной, ещё не проснувшейся улице уже готовили мысленную расправу. Несчастная Россия. Надо прорываться в Москву.
В Белом доме было несколько зон самостоятельного действия: Президент и его окружение, депутатский корпус, прежде всего москвичи и те, кто не успел уехать в отпуск. Хасбулатов все эти дни и ночи также находился в Белом доме. И наконец, многолюдье сочувствующих, сопереживающих. Для дома, куда положено входить строго по пропускам, их было до невероятности много. Особенно их прибавилось в последнюю ночь с 21 на 22 августа. Возможно, кто-то не успел приехать раньше, возможно, кто-то сомневался, кто-то выжидал. Бросалось в глаза обилие журналистов - как если бы здесь открывали съезд, а не готовился штурм того самого дома, где они находились. Теле - и радиожурналисты, газетчики, репортеры, представители зарубежных агентств. Американцы. Служба Би-би-си, французы, немцы, шведы. Своих тоже было в достатке. Как я уже писал, постановлением № 2 ГКПЧ приостановил деятельность Российского телевидения и радио, а также практически всех газет демократической ориентации. А значит, все журналисты этих компаний и газет оказались единовременно уволенными с работы. В этот момент всех объединил этот вызов власти, это оскорбление. Вряд ли все собравшиеся были сторонниками Ельцина, но, что совершенно точно, они в одночасье превратились в противников Крючкова, Пуго, Янаева. Случилось плюсование энергии: профессиональной и гражданской. Журналисты, направляясь в Белый дом, ехали туда не только как свидетели, а в большей мере как его защитники, защитники своей профессиональной свободы.
Дни 19 и 20 августа вобрали в себя две кульминации. Некий взрыв демократических чувств, всколыхнувший Москву, Питер, ряд других крупных городов. У инициаторов переворота ненависть к демократам подавила все иные ощущения, и они даже не попытались их расколоть. И те, кто шел к Белому дому, делали это не просто повинуясь порыву, но и прекрасно осознавая, какой удел им лично готовят организаторы путча. Вторым полюсом притяжения оказалась Лубянка. И сотни таких же "лубянок" в краях и областях. Как отмечают старожилы Госбезопасности, с тридцатых годов не было такого количества звонков и посещений с желанием дать информацию о соседях, родственниках, сослуживцах, руководителях. Я очень сожалею, что последующие события, и в том числе вокруг Комитета госбезопасности, не позволили сделать отсечение потока информации. И мы так и не узнаем в численном выражении, как выглядел этот голод на доносы. Сразу после ареста руководства ГКЧП в Москву хлынули толпы разномастных людей, якобы приверженцев демократии, преисполненных желанием совершить разгром Лубянки. И только авторитет Ельцина (его уже в тот момент воспринимали как лидера нации) удержал их от совершения непоправимого. Такие же действия развернулись вокруг горкомов и обкомов партии. На площадях и улицах раскачивалась, гудела гремучая смесь справедливого мщения за искалеченную ГУЛАГами жизнь, за расстрелянных и замученных. Но рядом с ней, в этом же потоке, имитируя праведный гнев, требовали якобы расправы скрытые стукачи, специалисты по доносам, гражданская агентура КГБ, желавшая уничтожить, сжечь архив, смыть следы своего нравственного и гражданского позора.
Но вернемся в Белый дом. Ночь с 19 на 20 была самой изнурительной и непредсказуемой. И все разговоры о том, что путч не был неожиданностью, должны пониматься в чисто российском толковании. В историческом разрезе мы отдавали себе отчет, что столкновение неминуемо. Употребив местоимение "мы", я рискну тем самым объединить достаточно широкий круг людей, которые в тот момент, бесспорно, были единомышленниками. И дело не в Шеварднадзе, который предупредил о возможности реакционного переворота. И до Шеварднадзе, и после него эта идея витала в воздухе. Правые поняли, что у идеолога перестройки программы нет, он двигается ощупью, и люди, которые его поддерживали в своем подавляющем большинстве, лишь добавляют растерянности, и желание многих из них пересесть в другой поезд угадывается невооруженным взглядом. Потому и рисунок действий реакции не нуждался в тщательной разработке. Отсутствие программы уравнивало сторонников и противников реформ. Цель оппозиции сразу стала ясной и понятной - не допустить результатов! "Желающие реформ - не умеют, а мы не хотим. Их неумение и есть наш главный союзник".
Поражение, которое потерпел Горбачев на последнем съезде партии, можно назвать первым звонком. Удержавшись в седле сам и потеряв, а точнее, отдав всех соратников, он, в какой уже раз, продемонстрировал незаурядный навык самосохранения, но он не учел одной немаловажной детали. Можно избрать другой руководящий состав, подарить ему власть в партии, можно сформировать его из второго и даже третьего эшелона партийцев, ранее подчиненных тебе, но при этом надо помнить, что твой собственный авторитет за пределами Дворца съездов идет по нисходящей. А при отсутствии авторитета у нового руководства партии, и это естественно, опорой остаются лишь убывающие симпатии к лидеру, который ещё держится на поверхности. Если его нет, власть призрачна и её существование просчитывается не месяцами и годами, а мгновениями. Горбачев уже ответил на главный для себя вопрос: "Если я не в состоянии совладать с партией, а не считаться с её остаточной силой я не могу, я должен партию распустить. И тогда мое руководство партией уйдет в небытие, как и сама партия. Других вариантов нет. Во всех иных случаях - партия уничтожит меня". Разумеется, состав съезда не отражал настроение партии, но говорить об этом было поздно - поезд ушел. Правые главенствовали на местах. Они блокировали демократическую оппозицию в партии повсеместно, оттеснили её на время выборов делегатов и обеспечили сверхконсервативный состав съезда, который перечеркнул всякие надежды на реформирование КПСС, более того, партия, и особенно РКП, превращалась в заповедник реакции. Именно этот съезд дал понять Горбачеву, что партийные функционеры, многослойный аппарат партии не простят ему ни шестой статьи, ни утраченной, практически повсеместно, власти. И если не произойдет чего-то непредсказуемого, никакое президентство его не спасет, они достанут его, потребуют партийного суда над ним. Повторить шаг Ельцина он уже не мог. Во-первых, он опоздал, как всегда опоздал. А во-вторых, этот шаг сделал его главный соперник, а значит, путь в ту сторону для него закрыт.
