Разглядев, что из «ишачка» вывалился темный комок, который кроме как летчиком никем быть не мог, я с надеждой смотрел на него. Как немецкие летчики изгаляются над нашими сбитыми, которые беспомощно спускаются на парашютах, я знал. Поэтому с толикой страха наблюдал и за летчиком, и за гитлеровцами.

То, что советский летчик еще не знает о неприятной черте немецких асов, я понял сразу, как только он открыл парашют достаточно высоко.

Глядя, как пара «мессеров» заходит на белый парашют, я схватился за голову и, присев на корточки, стал смотреть в землю – на безжалостный расстрел смотреть не хотелось категорически.

Послышался треск пулеметной очереди, я закрыл глаза, не желая видеть, что осталось от летчика.

«Смотри, будь злее. БУДЬ ЗЛЕЕ, ЧЕМ ОНИ!!!» – шептал мне внутренний голос.

Подняв голову, я увидел, что пара немцев дерется с тройкой «ишачков», а парашютист продолжает опускаться. Причем, судя по всему, приземлится неподалеку от меня. Посмотрев с благодарностью на советские ястребки, которые спасли своего товарища, я побежал туда, где, по моему представлению, должен был приземлиться летчик.

Судя по всему, парашютист должен был опуститься на другой стороне поля. Ветер его сносил именно туда.

Прикинув примерное расстояние до кромки леса, где он должен был приземлиться, я побежал прямо через поле, сбивая сапогами верхушки пшеницы. Бежать было трудно, высокие ростки пшеницы цеплялись за ноги, из-за чего я пару раз чуть было не упал. Немного срезав путь, я выбежал на узкую полевую дорогу и рванул уже по ней к видневшемуся парашюту, зацепившемуся за верхушку дерева.

Судя по дерганьям веток и шевелениям купола, приземление прошло успешно, раз летчик пытается сдернуть парашют.

Однако, подбежав ближе, я увидел лежащие на обочине узелки с едой, две лежащие косы и рядом точильный камень. А через сильный шум крови в ушах услышал крики. Кричали на русском – в основном мат – и на польском. Предчувствуя недоброе, я на бегу достал наган и, держа его в руке, вломился в заросли кустарника, приметив с дороги примерное направление.

В просвете деревьев были видны двое поляков в безрукавках на белых рубахах, которые вилами тыкали пилота, пуская ему кровь, нанося небольшие ранки. Висящая плетью рука не давала тому воспользоваться пистолетом.

– Ах вы суки!!! – заорал я на бегу.

Оба немедленно обернулись, при этом кто-то, то ли в испуге, то ли от неожиданности, резко взмахнул вилами. Остановившись, я несколько секунд смотрел на длинные зубья, вошедшие в грудь летчика, после чего перевел взгляд на поляков, от чего один из них испуганно икнул.

Ухмылки уже пропали с их лиц, и они со страхом смотрели на наган в моей опущенной руке.

– Уроды! – сказал я устало.

С чавканьем вилы вышли из тела летчика. Парень, выдернув их, отчего труп закачался на парашютных стропах, замахнулся, явно собираясь метнуть их в меня.

Вскинув наган, я с десяти метров всадил в него четыре пули, после чего, направив ствол револьвера на второго, явно собиравшегося сделать ноги, выпустил по нему остатки барабана. Затем, присев на так удобно подвернувшийся пенек, бросил наган на землю и закрыл лицо ладонями.

«Твари, какие же они твари! Сволочи, их же под корень уничтожать надо!» – думал я в бессильно злобе.

Мои терзания нарушил шелест травы и стон. Недоуменно подняв голову, я с надеждой посмотрел на летчика, но стонал не он, а тот, второй.

– Ах ты сука! Живой, значит! – крикнул я злобно, вскочив, подбежал к вилам, подхватил их и пришпилил недобитка к земле. Навалившись всем телом на черенок, я с ненавистью смотрел на немолодого поляка, который закатил глаза, захрипел, после чего забился и замер.

– Тварь! Собаке собачья смерть! – я плюнул на тело.

Потом встряхнулся, отвесил себе две хлесткие пощечины, чтобы прийти в себя и, подобрав наган, достал из кармашка патроны и перезарядил его. Вернувшись к телу летчика, несколько секунд смотрел в землю, не решаясь взглянуть на него – меня мучила совесть за то, что не успел. Наконец, накачав себя, поднял голову и посмотрел на парня.

«Старший лейтенант», – сразу же отметил я, разглядев кубари в расстегнутом вороте летного комбинезона.

У летчика было располагающее к себе приятное лицо с большими скулами и полными губами. Светловолосый, он ни чем не отличался от тех же поляков, что его убили.

Осмотрев тело, я прикинул, как снять его, после чего влез на дерево и, дотянувшись, перерезал стропы ножом. Спустившись, я осмотрел лейтенанта. Удар был нанесен прямо в сердце, так что парень умер сразу, не мучаясь. Достав из кармана документы, прочитал их: «Старший лейтенант Соломин Эдуард Игоревич, тысяча девятьсот семнадцатого года рождения. Сто шестнадцатый ИАП. Эх, лейтенант-лейтенант, от немцев ушел, выжил, а тут… эх!» – вздохнул я в такт мыслям, положил удостоверение рядом с планшетом, снятой кобурой с ТТ и случайно обнаруженным третьим магазином; потом подхватил труп под мышки и, двигаясь задом, поволок к дороге.

Вдруг кто-нибудь найдет его и похоронит. Уж если не наши будут тут проезжать, так, может, немцы озаботятся.

Положив тело так, чтобы с дороги было видно, я сбегал за вещами и, достав из планшета блокнот, выдернул листок и написал все данные о нем, а также кто его убил, и сунул в один из карманов. После чего, перекинув через плечо ремень с планшетом, подошел к узелкам с едой и, не глядя, что в них, подхватил и медленно направился обратно в свой лагерь.

Вернувшись, я лег на лапник и, не обращая ни на что внимания, пустым взором смотрел на так успокаивающее меня небо. Никогда себе не представлял войну такой. В моих фантазиях я летал, разя врагов направо и налево, никак не думая, что война такая грязная и подлая.

– Нужно жить дальше, – вслух подумал я. – Винить себя буду всегда, это так, что ни говори, но жизнь не окончена, и еще нужно выжить в приграничных боях и выйти к своим.

Придя к этому решению, я привел себя в порядок старым способом, от которого у меня еще полчаса звенело в ухе.

Развязав узелки, посмотрел, что мне досталось.

«О, фляга! С чем она? М-м-м, о-о-о, молочко. Вкусное. Так, сало, картошка, яйца, лук, хлеб… О, табак. А это еще что?» – спросил я мысленно сам себя, с интересом вертя непонятное. На вкус оказалось что-то вроде сладкой пахлавы.

Быстро позавтракав, я убрал все, что осталось из еды, в свой вещмешок, отчего он раздулся – продуктов было действительно много, похоже, поляки уходили на весь день – следом отправились два чистых полотна. Собравшись, повесил на плечи оба винтаря, поправил кепку и направился в сторону, с которой прилетели советские самолеты. Я намеревался прибиться к какой-нибудь авиационной части, вдруг примут?

На поле или другое открытое место я не выходил – ученый, ну его на фиг. Поэтому шел по лесу, а где его не было – кустарником или еще как.

Что было странно: за пару часов ходьбы мне не попалось ни одного советского солдата, зато постоянно слышалась оружейно-пулеметная стрельба. Не успел я подумать об этом, как в просвете между деревьями заметил какую-то темную массу. Сняв с плеча мосинку, взял ее на изготовку и медленно, стараясь не шуметь, направился в ту сторону.

На краю дороги, уткнувшись капотом в дерево, стояла такая знакомая по фильмам полуторка. Внимательно осмотревшись и убедившись, что все тихо и вроде никого рядом нет, я осторожно, хоронясь, вышел к машине и, поглядывая в разные стороны, подошел к распахнутой дверце и заглянул внутрь.

Кабина была пуста, но потеки крови и пулевые пробоины – как в лобовом стекле, так и в дверце – наводили на нехорошие мысли. Осмотрев почти пустой кузов, где, кроме перевязанных бечевкой пачек газет, ничего не было, я внимательно огляделся.

Те, кто расстрелял машину и убил водителя с пассажиром, не могли уволочь их далеко. Поэтому, пробежавшись по кустам, я быстро обнаружил трупы. Зачем их вообще спрятали, если машина осталась на виду? Странно.

Присыпанные прошлогодней листвой в глубине леса, на расстоянии десятка метров лежали красноармеец, по-видимому водитель, и капитан со звездами на рукавах.