Закончив дежурство, Пассенштейн заторопился. До встречи оставалось пять часов, но ему нужно было еще дойти до комендатуры на улице Купецкая на другом конце гетто, затем отстоять в гарнизонной разводке, а потом, получив дневной паек, забежать домой, к семье. Ежедневному послесменному проведению гарнизонных разводок положил начало еще прежний начальник еврейской полиции Юзеф Шеринский6, относившийся к этому действию с величайшим вниманием. Оно и понятно, сам то он до войны дослужился в польской полиции до звания полковника и рьяно, а порой остервенело пытался привить еврейской полиции, состоявшей черт знает из кого, настоящие, как он считал, ценности. Пассенштейн, в компании двух —трех сослуживцев быстро вышел к мосту на улице Хлодной, соединявшему малое и большое гетто. В это время поток людей по мосту был огромный. Пассенштейн вышел к мосту со стороны малого гетто, поднялся по узкой лестнице, протиснулся по мосту, мельком взглянув налево в сторону видной отсюда улицы Желязная и также тяжело спустился. Но самая мука, пробиться в узком коридоре между стеной гетто и фасадом дома, прежде чем удастся выйти на большую улицу.
На подходе к улице Лешно, там, где она пересекается с улицей Кармелицкая, Пассенштейн заметил людское движение: торговцы, выставившие свои лотки в неположенном месте с приближением группы полицейских разбежались и на время скрылись во дворах. Правда одна на вид бойкая старушка, торговавшая на самом углу улиц Лешно и Кармелицкой, была, что называется, застигнута врасплох. Увидев группу полицейских, она испугалась и стала почему —то ругать сидевшую рядом с ней молодую женщину, которая держала на коленях большой алюминиевый поднос, полный эмалированных кружек и стеклянных стаканов. Рядом с женщинами стоял небольшой прилавок, на который была вывалена куча тряпья. На тротуаре, прям у ног старухи, дымился самовар. Молодая женщина, не обращая внимание на кудахтанье старухи, смотрела на полицейских круглыми глазами, но те смерив брезгливым взглядом содержимое лотка, прошли мимо. Впереди на полицейских навалилась многолюдная улица Кармелицкая, служившая артерией между большим и малым гетто и облюбованная торговцами всех мастей, а также нищими, обитавшими в трущобах на улице Волынской и каждое утро приходившими сюда ради подаяния. Однако половина нищих просто жила здесь, прямо на тротуарах. Этих евреев немцы свезли в Варшавское гетто с других областей Польши, а еврейский Совет бросил из на произвол судьбы. Они оказались выброшенными на улицу. Сквозь Кармелицкую полицейским пришлось натурально пробиваться, настолько она была людной. Пассенштейну, ежедневно проходившему по этой улице, казалось, что люди здесь не идут, а просто стоят. Но это было обманчивое впечатление, люди спешили покинуть Кармелицкую, если только они не принадлежали к торговцам или попрошайкам. Пробившись до улицы Дизельная, полицейские и Пассенштейн могли вздохнуть свободнее. Здесь людской поток редел. Однако, этот участок своего пути, даже полицейские старались пройти побыстрее, не оглядываясь. Слева, по улице Дзельной, были видны главные ворота гестаповской тюрьмы Павяк, откуда шел стойкий запах хлорки и еще чего —то непонятного, но очень похожего на то, что Пассенштейн уже вдыхал, когда находился по каким— то делам в ветеринарном институте. Ветер гнал со стороны тюрьмы странный запах, полный животной боли.
Когда Абрам Пассенштейн зашел в свою квартиру, расположенную на втором этаже дома по улице Островской, время показывало пять часов дня.
В маленьком узком коридоре его встретила супруга Лея и четырехлетняя дочь Рахель. Лея была миловидной молодой женщиной двадцати шести лет, с густыми, волнистыми волосами темно —каштанового цвета, изящно подобранными заколками. Шелковая блузка черного цвета с тремя красивыми, под серебро, пуговицами и такого же цвета узкая юбка чуть ниже колена, подчеркивали миниатюрную, точенную фигурку. Девочка была одета в простенькое летнее платье и в летние туфли. Не стоит говорить, что вся одежда мамы и дочери были сильно поношенными. Пассенштейн снял фуражку, и обнял свою жену. Он, закрыв глаза, глубоко вдохнул, проведя губами по тонкой, белой шеи Леи. Она же, почувствовав его нежное прикосновение, податливо расслабила тело в объятиях супруга. Отпустив Лею и передав ей бумажный кулек с продуктами, Пассенштейн поднял дочку на руки и уткнулся носом в ее пушистые, мягкие кудрявые волосы, а девочка нежно обняла отца своими худенькими ручками вокруг шеи, положив голову ему на плечо. Теперь Пассенштейн наполнился отцовской нежностью к дочери, и в такие моменты на его глаза всегда накатывали слезы. Тогда Пассенштейн отпускал голову, чтобы глаза его не предали и Лея не увидела слез. Но Лея знала эту слабость своего мужа и когда видела такое, ее глаза тоже набухали, и она убегала на кухню.
– Мы только зашли перед тобой, так что я не успела ничего приготовить, —вернувшись с кухни, начала оправдываться Лея и наигранно надула свои алые губки.
– А где вы так долго были? —спросил Пассенштейн, заходя с дочкой на руках в гостиную.
– Представляешь, уже возвращались домой, Рахель уже начала клевать носом, вдруг сзади кто—то кричит: «Пани Пассенштейн, пани Пассенштейн». Я не хотела оборачиваться, но она меня просто догнала, —Лея уперлась руками в бока, глядя на мужа. – И знаешь, кто это был, пани Варман со своими двумя сыночками. И не лень ей было гнаться за мной.
– А кто такая пани Варман? – отпустив дочку спросил Пассенштейн и сел за стол, стоявший по центру гостиной.
– Супруга пана Вармана, – Лея подошла к столу и стала вытаскивать продукты из бумажного кулька, – он в Совете работает секретарем, такой маленький в очках, безобидный дядечка.
– Не припоминаю, – без интереса ответил Пассенштейн, с улыбкой наблюдая как его дочь, Рахель, словно котенок, смотрит на мармелад, который мама опрометчиво выложила из кулька на стол.
– Ну не важно, – произнесла Лея, уходя на кухню, но все равно продолжив говорить уже оттуда, – мы проболтали с ней два часа, можешь себе представить. Она в основном про мужа своего говорила, – Лея вернулась в гостиную, держа в руках тарелки, вилки, ложки. Тем временем, Рахель уже уплела кусочек мармелада, а папа сделал вид, что не заметил.
– Что это такое Абрам, —возмутилась Лея, строго глядя на дочь.
– Так, о чем вы говорили с супругой пана Вармана, работающего секретарем в Совете? – спросил Пассенштейн, спасая свою дочку.
– Я не очень понимаю в вашей политике, —произнесла Лея, раскладывая посуду, – в общем пан Варман рассказал своей супруге, что вчера к Чернякову7 приехало немецкое начальство из комиссариата что —ли. И даже чуть ли не самый главный у них, как его, фамилию забыла.
– Самый главный из комиссариата? —с недоверием переспросил Пассенштейн.
– Какая— то немецкая шишка в общем, – махнула рукой Лея.
– Она рассказала, зачем они приезжали? —напрягся Пассенштейн.
– Она мне все уши прожужжала, а у меня чуть руки не отвалились держать спящую Рахель на руках, —быстро проговорила Лея с недовольным видом.
– Так что она рассказала? —в нетерпении спросил Пассенштейн.
– Этот главный… – продолжила говорить Лея, но ее перебил супруг:
– Ауэрсвальд8?
–Не помню, —Лея посмотрела на мужа и пожала плечами.
– Хайнц Ауэрсвальд, главный в комиссариате.
– Ну может быть, – сказала Лея. – Так вот, этот, комиссар, по словам пани Варман, мягким голосочком обещал, что евреев не станут трогать, и нам не стоит ни о чем беспокоиться.
– Что так и сказал, не станут трогать, – Пассенштейн встал со стула и стал напряженно ходить по комнате. – Что еще она сказала?
– Потом пани Варман спросила меня что —то про депортацию на Восток, а я ответила, что ничего не слышала. Я сказала ей, что мой муж работает в полиции, у нас есть официальные документы и все эти страшные слухи нас не касаются. Пани Варман аж подпрыгнула и напала на меня. Как можно так не интересоваться жизнью своих сородичей, закричала она, и кажется обиделась, —Лея посмотрела ни мужа, ища у него поддержки.
