Однако, несмотря на усталость, я так и не смог расслабиться и подремать хотя бы полчаса.

Дело здесь было не столько в холодном и жестком ложе, сколько в самой атмосфере дома, необъяснимо гнетущей и мрачной. Казалось, он, как и его хозяин, затаился в обреченном ожидании каких-то грядущих ужасных событий, словно предчувствуя, как однажды – и, видимо, очень скоро – его источенные временем и непогодами стены подломятся у основания и с глухим шумом рухнут наружу, а крыша в облаке трухлявой пыли тяжело осядет вниз, похоронив под собой жилые комнаты вместе с памятью о многих рождавшихся и умиравших здесь поколениях людей. Подобная атмосфера вообще характерна для старых домов, чей век уже на исходе, но в данном случае к ней примешивалось совершенно особое тревожное напряжение – сродни тому, что заставило Амоса Старка долго колебаться, прежде чем ответить на мой настойчивый стук в дверь. Вскоре я поймал себя на том, что так же, как он, пытаюсь уловить посторонние звуки в шуме падающего на крышу ливня, сила которого убывала теперь с каждой минутой, и в назойливом писке домашних мышей.

Хозяин мой вел себя неспокойно. Он то и дело вскакивал с кресла и, шаркая туфлями, перемещался взад-вперед по комнате; несколько раз он подходил к двери или к окну, проверял надежность запоров и возвращался затем на свое место. Временами до меня долетали обрывки фраз, сказанных им вполголоса, – как и все люди, подолгу живущие в одиночестве, старик усвоил привычку разговаривать сам с собой. Его бормотанье, и без того очень невнятное, порой падало до едва слышного шепота, но все же по отдельным словам я смог угадать направление его мыслей: Старк, похоже, был занят подсчетом процентов, которые, будь сейчас в этом необходимость, надлежало бы выплатить Науму Уэнтворту сверх основной суммы долга.

– Полтораста долларов за год, – повторял он как заведенный. – Итого за пять лет будет семь с половиной сотен.

Старческий голос срывался на очень высокой – не то восхищенной, не то испуганной – ноте, а потом все начиналось сначала, но вскоре я осознал, что отнюдь не эти его меркантильные переживания явились главной причиной охватившего меня странного беспокойства. Выделив из его монолога несколько вскользь оброненных замечаний и попробовав их сопоставить, я поневоле насторожился и начал прислушиваться внимательней.

– Я упал, да, упал… – бормотал Старк. Далее следовали одно-два неразборчивых предложения. – Все они были при этом, да… – И вновь долгий маловразумительный пассаж. – А потом убежал, очень быстро…

Тут он разразился целой тирадой, состоявшей из абсолютно бессмысленного набора слов и звуковых сочетаний.

– Откуда я мог знать, что оно целит прямо в Наума, – почти простонал он в конце.

Беднягу, похоже, терзали угрызения совести. Разумеется, мрачная окружающая обстановка не могла не сказаться на состоянии духа почтенного джентльмена, пробудив в нем ряд самых тяжких и горестных воспоминаний. Для меня оставалось загадкой, почему он не последовал примеру прочих былых обитателей этой бесплодной долины и не перебрался в какое-либо из поселений за ее пределами. Он говорил, что живет здесь один, – вероятно, он был одинок не только в этом доме, но и на всем белом свете, не имея ни родных, ни близких, иначе зачем бы ему завещать все свое состояние дочери какого-то там Наума Уэнтворта?

Его туфли все шаркали по половицам, пальцы нервно перебирали шуршащие листы бумаги.

Издалека донесся жалобный плач козодоя – верный признак того, что одна часть горизонта уже очистилась от грозовых туч; ему начал вторить другой, и скоро многоголосый хор этих птиц наводнил всю округу своими оглушительными стенаниями.

– Ишь как орут, чертовы твари, – услышал я ворчание хозяина. – Кличут грешную душу. Не иначе, Клем Уэйтли отходит.

Шум дождя медленно угасал, покидая долину; одновременно голоса козодоев сливались в нечто вроде тягучей и пространной колыбельной песни; меня начала одолевать дремота, и незаметно для себя я погрузился в сон…

Теперь я вплотную подошел к той части своего рассказа, которая при каждом воспоминании об описываемых здесь событиях заставляет меня вновь и вновь сомневаться в объективности моих ощущений, а следовательно, и в достоверности всего нижеизложенного. С годами я стал чаще задумываться: а не было ли это просто дурным сном, порождением моего расстроенного воображения? Но нет – я уверен, что это случилось со мной наяву; и потом, у меня сохранились вещественные подтверждения моих слов: газетные вырезки, в которых упоминается Амос Старк и его завещание, составленное в пользу мисс Дженни Уэнтворт, а также – что кажется слишком невероятным для простого совпадения – факт чудовищного в своей бессмысленности осквернения старой полузабытой могилы, раскопанной кем-то на склоне одного из холмов, окружающих эту проклятую Богом долину.

…Сон мой был непродолжителен и неглубок. Едва пробудившись, я понял, что дождь прекратился, в то время как крики козодоев переместились ближе к дому и звучали все громче и громче. Некоторые из птиц уселись на землю прямо под окном моей комнаты, а шаткая крыша веранды была, надо полагать, сплошь усеяна этими беспокойными ночными созданиями. Несомненно, их дикий гвалт и явился толчком к моему пробуждению. Пару минут я приходил в себя, а затем привстал на ложе, готовый тотчас продолжить свой путь – условия для езды были теперь более-менее сносными; во всяком случае, я мог не опасаться, что залитый потоками дождя мотор заглохнет.

Но не успел я коснуться ногами дощатого пола, как неожиданный стук потряс входную дверь.

Я замер, не шевелясь и почти не дыша, – такая же мертвая тишина была и в соседней комнате.

Стук повторился, на сей раз еще более настойчиво и даже повелительно.

– Кто там такой? – спросил Старк.

Ответа не последовало.

В комнате Старка произошло какое-то движение – я увидел, как пятно света начало перемещаться, и затем вновь раздался голос хозяина, в котором явственно сквозили торжествующие нотки.

– Полночь прошла! – воскликнул он, по-видимому глядя на стенные часы. Я машинально сверился со своими ручными и убедился, что его часы спешат на десять минут.

Уверенным шагом он приблизился к двери.

По расположению света я определил, что, прежде чем снять свои многочисленные запоры, он поставил лампу на пол. Возможно, потом он намеревался поднять ее над головой, чтобы получше разглядеть ночного гостя, как это было в случае с моим приходом, – я лишь предполагаю, не более того. Итак, дверь с шумом распахнулась – не то от рывка изнутри, не то от сильного толчка снаружи.

В ту же секунду жуткий крик пронесся под низкими сводами дома. Трудно сказать, чего в нем было больше – ярости или страха, но то несомненно был голос Амоса Старка.

– Нет! Нет! Убирайся! – кричал он. – У меня их нет, слышишь, нет! Убирайся прочь!

Он сделал шаг назад, оступился и упал. Вслед за тем раздался еще один крик – истошный, сдавленный, смертельный крик, потом пошли булькающие горловые звуки, последний вздох и…

Кое-как поднявшись с кушетки, я сделал несколько шагов и привалился плечом к косяку двери, ведущей в смежную комнату. Представшая перед моим взором отвратительная картина тотчас приковала меня к месту, лишив возможности двинуть хотя бы кончиком пальца или выдавить из себя малейший звук.

Амос Старк был навзничь распростерт на полу, а на груди его, впившись в горло костяшками пальцев, восседал медленно распадающийся на отдельные кости скелет. В затылочной части голого черепа было ясно видно круглое отверстие, проделанное в свое время пулей. Это было все, что я успел разглядеть в тот ужасный миг, – потом я, к счастью, потерял сознание.

Когда через минуту-другую я очнулся, все вокруг было спокойно и тихо. Дом был наполнен свежим запахом мокрой травы и дождя, проникшим в раскрытую настежь входную дверь; где-то в ночи по-прежнему кричали козодои, и мягкий свет луны разбегался извилистыми дорожками по дождевым лужам на дворе. Комната была освещена керосиновой лампой, но я не увидел хозяина на его привычном месте в кресле-качалке.