- Колька, ты? - спрашивает широкоплечий детинушка, делая шаг вперед.

- Я! А ты - Лешка?

- Точно! - хохочет он, тиская в огромной ладони мою руку. - А очки зачем надел?

- Поезжайте, - машу я своим, - мы придем!..

Вслед за машиной, поминутно останавливаясь, мы идем по селу, и на мою голову обрушивается целый град новостей: "Этот в Куйбышеве", "А этот на Дальнем Востоке, в Хабаровске", "Сашка Сухарев тут, учителем работает, жалко только - в район уехал", "А Андрюшка в Пензе - не встречал разве?.." Это все о наших ребятах, с которыми мы вместе с Алексеем учились здесь в начальной школе. Алексей вернулся с фронта с искалеченной левой рукой и сейчас работает в колхозе. А есть новости и грустные. Особенно ошеломляет меня, что на фронте погибли братья Лаботины - Шура и Женя - оба сразу!

- А мать где?

- В Кочкарлее, - говорит Лешка. И бросает на меня быстрый взгляд. Собираешься туда, что ли?

- Конечно, Леша.

- Ну вот и увидишь...

Некоторое время мы идем молча; оценив деликатность моего по внешнему виду грубоватого дружка, я вспоминаю едва ли не о самом главном:

- Да, а Марья Николаевна как?

- А вот сейчас сам посмотришь, - усмехается Лешка и сворачивает к чистенькому, с палисадником, дому.

Поднявшись на крашеное крыльцо, раза два-три Лешка стучит в дверь согнутым пальцем, затем запросто, посельски, кричит:

- Марь Николавна-а!

Дверь раскрывается, маленькая старушка, с полными, раскроенными многочисленными морщинками на затейливые ромбики и треугольнички щеками, строго баском спрашивает:

- Ну что тебе, Алексей? Виделись нынче вроде.

- Вот, привел, - выдергивая меня из-за себя, объявляет Алексей и довольно ухмыляется. - Не узнаете?

- Здравствуйте, Мария Николаевна, - говорю я, смущенно комкая шляпу.

В руках у Марии Николаевны книжка, заложенная указательным пальцем; прищурившись, она секунду-другую пристально вглядывается в меня острыми дальнозоркими глазами и хлопает себя книжкой по боку. - Не узнаю что-то...

Я называюсь, книжка шлепается на крыльцо, строгий басок моей старой учительницы ломается, становится незнакомым и тонким:

- Коленька!..

Она обнимает меня, целует, ее маленький сухой рот подергивается.

И тут же, словно устыдившись минутного порыва, она отстраняет меня, бранчливо говорит:

- Слыхала, слыхала, что книжки пишешь. А небось мне вот не привез, старухе-то?

- Не привез, Мария Николаевна, - покаянно признаюсь я, ругая себя в душе самыми черными словами.

- Ну и бессовестный! В следующий раз не привезешь - на порог не пущу! Ладно уж, не езди - прислать-то не забудь!..

Выговорив, Мария Николаевна снова окидывает меня добрыми сияющими глазами, сокрушается:

- Постарел, Коля, постарел... А я ведь тебя вот таким помню, показывает она себе по плечо. - Орел-парень был! Председатель учкома! Помнишь, как мы с тобой на кустовое совещание в Кочкарлей ездили?

- Помню, Мария Николаевна, - смеюсь я. - Вернулись мы с вами, встал я на вашу кафедру - перед ребятами отчитываться, сказал: "товарищи", а что дальше говорить - не знаю. Спасибо, что вы тогда выручили, сами обо всем рассказали.

- Ну, это пустяки! - отмахивается Мария Николаевча. - Подъехали, помню, к Кочкарлейской школе, ребята выбежали, кричат, а ты так, с укоризной, спрашиваешь:

"Ну, чего кричите?.."

Мария Николаевна берет поднятую мною с пола книжку, показывает на нее:

- Вот так, Коля, и живу. Отработала, на пенсию вышла. Дома сижу да книжки читаю. Одна, только воспоминания и остались. Племянница моя умерла, слышал?

- Слышал, Мария Николаевна.

- Одна-одинешенька, как перст, - вздыхает старушка, и глаза ее туманятся.

Полчаса спустя, оглядываясь и помахивая все еще стоящей на крыльце учительнице, мы идем дальше. Алексей добродушно ворчит:

- Зря старая на одиночество жалуется. У редкого столько родни наберется: все село, считай. Всех ведь за полвека выучила тут... Как кто откуда ни приедет, так к кому первым делом? К Марь Николавне. И старый, и малый - все к ней... Одиночество!..

Каменная, дореволюционной кладки школа, вставшая поперек улицы, делит село на две части. Я больше любил эту, нижнюю, сторону и сейчас, многое узнавая, оглядываюсь. Вон и наша машина из проулка выглядывает, вон дом, в котором мы прежде жили...

- Не забыл? - спрашивает Алексей.

- Ну, что ты!..

По заросшей травой улице, прямо на нас, торопливо, почти бегом, идет пожилая женщина в повязанном покрестьянски белом платочке. Я не знаю ее, это мне уже ясно, но почему-то смутно начинаю волноваться, в нерешительности останавливаюсь.

Хочу предупредить женщину об опасности - на пути ее лежит бревно, она, не глядя под ноги, быстро переступает через него, подбегает ко мне и, не говоря ни слова, часто целует теплыми мягкими губами. С пожилого, изрезанного морщинами лица на меня из далекого смотрят молодые и прекрасные, наполненные слезами глаза.

В сердце что-то сдвигается с места, и вот из него, больно торкнувшегося сердца, а не из отказавшей вдруг памяти, судорожно продирающейся сквозь толщу лет, вырывается у меня жалобно и радостно:

- Теть Maшa!

- Я, голубчик, я, Коленька! - прижатая меня, как маленького, к груди, шепчет женптина. - Узчал старенькую?

Сквозь горячий туман, оставив на лице женщины только эти, не тронутые временем лучистые молодые глаза, я мысленно разглаживаю ее глубокие морщины, возвращаю обожженным годами щекам их былые округлость и краски и окончательно узнаю в ней подругу и ровесницу моей молодой, рано скончавшейся матери.

- Узнал, тетя Маша, узнал!

- Приехал на родную могилку? - спрашивает она и без всякого упрека говорит: - Как же я тебя ждала долго!

Тетя Маша!..

...В 1918 году молодая учительница, недавно кончившая гимназию, познакомилась на станции Злынка, ныне Брянской области, с местным лесничим и вскоре стала его женой. Первый ребенок у молодой четы прожил недолго; на память о нем сохранилась только прядка мягких, как шелк, волос в маленьком зеленом конвертике.

Иногда, загрустив, мать украдкой раскрывала этот конвертик, и, став уже болыненьким, я однажды узнал, что у меня была сестренка...

Я родился три года спустя в украинском местечке Баничи; помню себя отдельно, отрывками (да и то эти эпизоды датированы были позже, с помощью взрослых) - с двух лет, и почти в каждом таком промельке возникает красивое и доброе лицо моей матери.

Профессия лесного работника в те далекие годы была довольно кочевой. Старые лесничества закрывались, открывались новые, и наша семья перебиралась поочередно то в зеленый городок Глухов, то в Жиздру, потом в Никулино и в Поспеловку, где, подалеку от родной Гомелыщшы, навсегда и осталась моя мать...

В небольшом селе с начальной школой, в которой преподавала всего-навсего одна учительница - Мария Николаевна, работать было негде; волей-неволей все свои силы и привязанности мать отдавала семье, мне и соседским ребятишкам. Под ее наблюдением я и мои приятели готовили, и, кажется, довольно неплохо, уроки, сначала слушали, а потом и сами приохотились читать книжки.

По соседству с нами жила семья Ефима Ганина, работавшего в ту пору у отца кучером. Ефим, прозванный почему-то Мягким, попивал, и, когда начинал скандалить, его статная кареглазая жена Маша, захватив ребятишек, бежала к нам. Мать кормила их, успокаивала, как могла, Машу, а утром выговаривала конфузившемуся, обросшему черной бородой Ефиму...

Жилось Маше в те годы трудно; мать помогала ей всем, чем могла, начиная с еды и кончая собственноручно сшитыми платьями для ребятишек. Находя у матери защиту и доброе слово, Маша и сама всегда готова была помочь нам чем угодно, и вскоре кончившая учительскую гимназию, хорошо знавшая и любившая литературу женщина и малограмотная крестьянка стали неразлучными подругами. Сейчас я понимаю, что мать нашла в Маше светлое, отзывчивое сердце.